ИЛИ РАСПАД АТОМА СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА
Майкл Фрейн «Копенгаген». МХАТ им. А.П. Чехова
Н
а сцене Нильс Бор - Олег Павлович Табаков. Маргрет Бор, жена ученого, - Ольга Барнет. Вернер Гейзенберг, некогда любимый ученик Бора, - Борис Плотников. Трехчасовую пьесу «на трех актеров», почти лишенную действия, но перенасыщенную оттенками смыслов реплик и монологов, Фрейн, английский драматург и журналист, написал в 1998 году.
1941 год. Дания - под гитлеровской оккупацией. Вернер Гейзенберг, ведущий физик Третьего рейха, окруженный дипломатической свитой и эсэсовской слежкой, приезжает к бывшему учителю в Копенгаген. Их разговор короток. Гейзенберг в спешке покидает дом Нильса Бора. О чем именно они говорили - скорее всего, мир не узнает никогда.
Однако несомненно: разговор стал пусковым механизмом важнейшей цепной реакции в истории ХХ века. Группа Гейзенберга в Германии не сумела - или не успела, или не захотела - довести до конца работу над атомной бомбой к 1945 году. Гитлер не получил в руки ядерное оружие.
...И, ежели не поминать Хиросиму, Нагасаки, Чернобыль, история человечества кой-как продолжает свое повседневное течение до сих пор.
Бор, Маргрет и Гейзенберг - три участника респектабельного ужина в профессорском доме над Северным морем в глухой осенний вечер, три песчинки в двухмиллиардной толпе человечества - оказались в итоге тремя китами, на которых все-таки тогда устояло мироздание…
Е
сли бы Бор (гражданин захваченной страны, по крови наполовину еврей) присоединился в 1941 году к «рабочей группе» немецких ядерщиков (о чем Гейзенберг не посмел заговорить с мэтром впрямую, но незаданный вопрос висел в воздухе), «берлинская бомба» появилась бы раньше, чем американская. Если бы Бор открыл Гейзенбергу в беседе, в чем ошибка его расчетов, Гейзенберг мог бы довести работу до конца сам...
Итак, планету и ее население (с потомством на три поколения вперед) спасли кодекс чести и чувство собственного достоинства профессора Бора?
Очень похоже на то. Об этой органике собственного достоинства - мхатовский «Копенгаген». А трехчасовой мастер-класс самоощущения и поведения приличного человека... впрочем, нет! порядочного человека в очень непростых обстоятельствах - самое интересное и ценное в спектакле.
Сцена темна и почти пуста. Только по стеклянным электронным табло бегут огненные буквы реплик. (Сценограф - Александр Боровский.) Белый, ангельски простой и донельзя респектабельный обеденный сервиз Маргрет Бор - единственный реквизит. Серая, вольно и уютно связанная куртка, твердые белоснежные воротнички профессора Бора - второй «предметный акцент» спектакля. Все имеет немалое значение в пустом, как вакуумная колба, мире «Копенгагена».
Это вещи порядочных людей. Малые, как герб на перстне, символы всего, за что отвечает Бор.
Здесь никто ни в какой ситуации не повысит голос. Здесь будет взвешена и отточена каждая реплика. Страх, корысть, раздражение, вульгарность, упреки - весь хитрый и мелочный серпентарий низменных побуждений - изгнаны из этой гостиной. (Хотя и страх, и грех, и тщеславие, и олимпийский покер многоходовой игры «на место» в истории мировой науки живут в подтексте.)
...Бор, усмехаясь, говорит: «Я довольно странно ощущаю себя в математическом отношении. Я - не единица, а половина пары». Тонкий актерский дуэт Ольги Барнет и Олега Табакова - часть все той же парадигмы. «Белое - это полоски под кольцами», - писал русский поэт. Как белизна крахмальных воротничков, незапятнанное сияние седин, чувство собственного достоинства президента Датского королевского научного общества (академическая мантия воистину заменила ему мантию вельможи), так и эта семейная точность взаимодействия Маргрет и Бора, умное и неколебимо верное служение героини Ольги Барнет своей «половине пары» - элементарные частицы самоощущения и «манеры жить», спасших мир.
Актерский дуэт Барнет и Табакова все время дает мастер-класс человеческой нормы. Комильфотности - в дословном и основном ее значении: comme il faut - так, как надо.
И даже всерьез и надолго увлекшись объяснением залу МХАТа постулатов квантовой физики, они выступают как некие носители языка.
Языка чувств, жестов, традиций, парадных ужинов, отношений, который для них - родной. А большей частью общества как-то... полузабыт.
Уж больно давно никто не говорил, что не владеть этим языком - стыдно.
…Не знаю, хороша ли сама пьеса Майкла Фрейна (удостоенная, впрочем, и Мольеровской премии, и премии Tony). Добротный и старательный текст высокоцивилизованного человека несколько анемичен. (А ведь именно внутренняя страсть, тонкая мимика таланта в переплясе реплик делают общие места вечными истинами.) Не знаю, станет ли «Копенгаген» этапным для режиссера Миндаугаса Карбаускиса (в отличие от его «Старосветских помещиков» на Новой сцене МХАТа, фантасмагории, точно гипнотически «наведенной» на зрительный зал творческой волей 24-летнего постановщика). Но понимаю, кажется, внутренние задачи этой премьеры.
…Те, кого играют Олег Табаков и Ольга Барнет, так похожи на уходящую, почти ушедшую, не знакомую «младшей половине» зрительного зала породу московских профессоров прежних времен. Знание давало этим людям неколебимое достоинство. И – масштаб личности. Они твердо верили, что будущее рождается в их сознании. Они знали цену биотокам мозга.
А, собственно говоря, будущее мира и рождается в чьих-то кабинетах.
Никто из них не был равен масштабом Нильсу Бору, но вместе они составляли некий твердый панцирь черепахи, на которой стоит мир.
Бог весть, почему не сумели передать в полной мере это личное дворянство интеллектуала, это родовое достоинство сословия ученикам и детям. То, что было аксиомой для общества в 1960–1980-х, теперь стало в России чем-то вроде теоремы Ферма, не имеющей вроде бы доказательств.
И не только для внешнего мира, вот в чем беда! Сами носители знания теряют эту внутреннюю великолепную уверенность в своей значимости.
А потому теряют и возможность убеждать в ней мир и потомство.
«Носители языка» уходят. Язык скукоживается, кривится, щерится (совсем как русский), теряет словарный запас и популяцию тех, кому он внятен.
Очень опасный процесс. Но это – долгий и не совсем театральный разговор. Тем не менее Художественный театр подал чуть не первую за долгие годы реплику в этом разговоре. Четкую. И печальную.
…Едешь с премьеры домой. Вспоминаешь московские дома и семьи глубокой давности. В сознании крутится легендарная фраза Ф.Г. Раневской:
«Я такая старая, старая… Я еще помню порядочных людей – вот какая я старая!».
А репродукторы в метро ликуют над самым темечком:
«Поздравляем москвичей с юбилеем! Ровно десять лет назад на русском языке был впервые опубликован сканворд!»
AUTHOR’S NOTE
I should like to record my gratitude to Professor Balázs L. Gyorffy, Professor of Physics at Bristol University, for his kindness in reading the text of the play and making a number of corrections and suggestions.
PUBLISHER’S NOTE
Copenhagen was first previewed at the Cottesloe Theatre, Royal National Theatre, London, on May 21, 1998, and opened on May 28, 1998, with the following cast: MARGRETHE Sara Kestelman BOHR David Burke HEISENBERG Matthew Marsh
Directed by Michael Blakemore
Designed by Peter J. Davison
Lighting by Mark Henderson
Sound by Simon Baker
This production moved to the Duchess Theatre, London, where it was presented by Michael Codron and Lee Dean, and opened on February 5, 1999.
It previewed at the Royale Theatre, New York, on March 23, 2000, and opened on April 11, 2000, with the following cast: MARGRETHE Blair Brown BOHR Philip Bosco HEISENBERG Michael Cumpsty
Directed by Michael Blakemore
Designed by Peter J. Davison
Lighting by Mark Henderson and Michael Lincoln
Sound by Tony Meola
Margrethe But why?
Bohr You’re still thinking about it?
Margrethe Why did he come to Copenhagen?
Bohr Does it matter, my love, now we’re all three of us dead and gone?
Margrethe Some questions remain long after their owners have died. Lingering like ghosts. Looking for the answers they never found in life.
Bohr Some questions have no answers to find.
Margrethe Why did he come? What was he trying to tell you?
Bohr He did explain later.
Margrethe He explained over and over again. Each time he explained it became more obscure.
Bohr It was probably very simple, when you come right down to it: he wanted to have a talk.
Margrethe A talk? To the enemy? In the middle of a war?
Bohr Margrethe, my love, we were scarcely the enemy.
Margrethe It was 1941!
Bohr Heisenberg was one of our oldest friends.
Margrethe Heisenberg was German. We were Danes. We were under German occupation.
Bohr It put us in a difficult position, certainly.
Margrethe I’ve never seen you as angry with anyone as you were with Heisenberg that night.
Bohr Not to disagree, but I believe I remained remarkably calm.
Margrethe I know when you’re angry.
Bohr It was as difficult for him as it was for us.
Margrethe So why did he do it? Now no one can be hurt, now no one can be betrayed.
Bohr I doubt if he ever really knew himself.
Margrethe And he wasn’t a friend. Not after that visit. That was the end of the famous friendship between Niels Bohr and Werner Heisenberg.
Heisenberg Now we’re all dead and gone, yes, and there are only two things the world remembers about me. One is the uncertainty principle, and the other is my mysterious visit to Niels Bohr in Copenhagen in 1941. Everyone understands uncertainty. Or thinks he does. No one understands my trip to Copenhagen. Time and time again I’ve explained it. To Bohr himself, and Margrethe. To interrogators and intelligence officers, to journalists and historians. The more I’ve explained, the deeper the uncertainty has become. Well, I shall be happy to make one more attempt. Now we’re all dead and gone. Now no one can be hurt, now no one can be betrayed.
Margrethe I never entirely liked him, you know. Perhaps I can say that to you now.
Bohr Yes, you did. When he was first here in the twenties? Of course you did. On the beach at Tisvilde with us and the boys? He was one of the family.
Margrethe Something alien about him, even then.
Bohr So quick and eager.
Margrethe Too quick. Too eager.
Bohr Those bright watchful eyes.
Margrethe Too bright. Too watchful.
Bohr Well, he was a very great physicist. I never changed my mind about that.
Margrethe They were all good, all the people who came to Copenhagen to work with you. You had most of the great pioneers in atomic theory here at one time or another.
Bohr And the more I look back on it, the more I think Heisenberg was the greatest of them all.
Heisenberg So what was Bohr? He was the first of us all, the father of us all. Modern atomic physics began when Bohr realised that quantum theory applied to matter as well as to energy. 1913. Everything we did was based on that great insight of his.
Bohr When you think that he first came here to work with me in 1924 …
Heisenberg I’d only just finished my doctorate, and Bohr was the most famous atomic physicist in the world.
Bohr … and in just over a year he’d invented quantum mechanics.
Margrethe It came out of his work with you.
Bohr Mostly out of what he’d been doing with Max Born and Pascual Jordan at Göttingen. Another year or so and he’d got uncertainty.
Margrethe And you’d done complementarity.
Bohr We argued them both out together.
Heisenberg We did most of our best work together.
Bohr Heisenberg usually led the way.
Heisenberg Bohr made sense of it all.
Bohr We operated like a business.
Heisenberg Chairman and managing director.
Margrethe Father and son.
Heisenberg A family business.
Margrethe Even though we had sons of our own.
Bohr And we went on working together long after he ceased to be my assistant.
Heisenberg Long after I’d left Copenhagen in 1927 and gone back to Germany. Long after I had a chair and a family of my own.
Margrethe Then the Nazis came to power.…
Bohr And it got more and more difficult. When the war broke out - impossible. Until that day in 1941.
Margrethe When it finished forever.
Bohr Yes, why did he do it?
Heisenberg September, 1941. For years I had it down in my memory as October.
Margrethe September. The end of September.
Bohr A curious sort of diary memory is.
Heisenberg You open the pages, and all the neat headings and tidy jottings dissolve around you.
Bohr You step through the pages into the months and days themselves.
Margrethe The past becomes the present inside your head.
Heisenberg September, 1941, Copenhagen.… And at once - here I am, getting off the night train from Berlin with my colleague Carl von Weizsäcker. Two plain civilian suits and raincoats among all the field-grey Wehrmacht uniforms arriving with us, all the naval gold braid, all the well-tailored black of the SS. In my bag I have the text of the lecture I’m giving. In my head is another communication that has to be delivered. The lecture is on astrophysics. The text inside my head is a more difficult one.
Главная > ДокументМайкл Фрейн Копенгаген АКТ1 Маргрет Ну зачем? Бор Ты все еще думаешь об этом? Маргрет Зачем он приезжал в Копенгаген? Бор Какое это имеет значение теперь, дорогая, когда нас троих уже нет на этом свете? Маргрет Иные вопросы долго не исчезают даже после того, как задавших уже нет в живых. Вопросы эти висят в воздухе, как призраки, и ищут ответы, которых они не нашли при жизни. Бор Иные вопросы остаются без ответов. Маргрет Зачем он приезжал? Что он пытался тебе сказать? Бор Он объяснил, но позже. Маргрет Он объяснял это снова и снова. Но каждый раз после его объяснений картина становилась все более туманной. Бор Возможно, все значительно проще, если как следует в этом разобраться. Он просто хотел поговорить. Маргрет Поговорить? С врагом? В самый разгар войны? Бор Маргрет, дорогая, ну какие мы были враги? Маргрет Но это был сорок первый год! Бор Гейзенберг был одним из самых старых наших друзей. Маргрет Гейзенберг был немец, а мы датчане. Наша страна была оккупирована Германией. Бор Что, конечно, ставило нас в трудное положение. Маргрет В тот вечер ты так распалился на Гейзенберга - я никогда тебя таким ни с кем не видела. Бор Не спорю, но мне казалось, что я оставался совершенно спокоен. Маргрет Я знаю, когда ты бываешь вне себя. Бор Для него всё было так же непросто, как и для нас. Маргрет Тогда зачем он это сделал? Теперь никого уже нельзя обидеть, теперь никого уже нельзя предать. Бор Я сомневаюсь, что он когда-либо по-настоящему знал это сам-. Маргрет И он не был другом. Во всяком случае, после той встречи, которая положила конец знаменитой дружбе между Нильсом Бором и Вернером Гейзенбергом. Гейзенберг Теперь, когда нас нет на этом свете, мир помнит обо мне только две вещи. Одна из них - это принцип неопределенности. Другая - моя загадочная поездка к Нильсу Бору в Копенгаген в сорок первом году. Все понимают принцип неопределенности. Или думают, что понимают. Однако никто не понимает, зачем я ездил в Копенгаген. Я объяснял это снова и снова. Самому Бору, Маргрет. Следователям, допрашивавшим меня, людям из разведки, журналистам и историкам. Чем подробнее я объяснял, тем более туманной становилась неопределенность. Ну что ж, я готов сделать еще одну попытку. Теперь, когда нас нет на этом свете. Теперь, когда никого уже нельзя обидеть. Теперь, когда никого уже нельзя предать. Маргрет Ты знаешь, мне он никогда особенно не нравился. Наверное, теперь я могу сказать тебе об этом. Бор Нет, нравился. Когда он впервые приехал сюда в 20-е годы? Конечно же, он тебе нравился. На пляже в Тисвильде, куда мы ездили с ребятами? Он был нам как родной. Маргрет Но что-то чуждое было в нем даже тогда. Бор Он был такой живой и напористый. Маргрет Слишком живой. Слишком напористый. Бор Такие выразительные наблюдательные глаза. Маргрет Слишком выразительные. Слишком наблюдательные. Бор И все же он был выдающийся физик. Я никогда не менял своего мнения на этот счет. Маргрет Все они были серьезные ученые. Все, кто приезжал в Копенгаген работать с тобой. У тебя здесь перебывали чуть ли не все великие первооткрыватели в области атомной теории. Бор Чем чаще я оглядываюсь назад, тем больше я убеждаюсь, что самым выдающимся из них всех был Гейзенберг. Гейзенберг А кем тогда был Бор? Он был первым из нас всех, он был нашим отцом. Современная атомная физика началам с того момента, когда Бор понял, что квантовая теория применима как к материи, так и к энергии. Это был девятьсот тринадцатый год. Всё, что мы делали потом, основывалось на этом великом его озарении.Бор Подумать только, ведь в первый раз он приехал сюда работать со мной в двадцать четвертом году... Гейзенберг Я только что закончил свою докторскую диссертацию, а Бор был самым знаменитым ученым-атомщиком в мире. Бор ...а где-то через год с небольшим он создал квантовую механику. Маргрет Она родилась в результате его работы с тобой. Бор В основном в результате его работы с Максом Борном и Паскуалем Иорданом в Гёттингене. А еще примерно через год он открыл принцип неопределенности. Маргрет А ты вывел принцип дополнительности. Бор И то и другое мы доказывали вместе. Гейзенберг Лучшее из того, что мы сделали, - это в большей части результат нашей работы вместе. Бор Гейзенберг обычно шел впереди. Гейзенберг А Бор придавал всему этому смысл Бор Мы работали как хозяева своего дела. Гейзенберг Как председатель и правляющий. Маргрет Как отец и сын. Гейзенберг Это было семейное дело. Маргрет Несмотря на то, что у нас были свои собственные сыновья. Бор Мы продолжали работать вместе долгое время после того, как он перестал быть моим ассистентом. Гейзенберг И после того, как я уехал из Копенгагена в двадцать седьмом году и вернулся в Германию. И после того, как я получил кафедру и обзавелся своей собственной семьей. Маргрет Затем к власти пришли нацисты. Бор И сотрудничать становилось всё труднее и труднее. Когда началась война - просто невозможно. Пока не настал тот день в сорок первом году. Маргрет Когда это сотрудничество закончилосьнавсегда... Б ор Да. Зачем он это сделал? Гейзенберг Сентябрь сорок первого... На долгие годы эта дата отложилась в моей памяти как октябрь. Бор Память - это весьма своеобразный календарь. Маргрет В твоем воображении прошлое становится настоящим. Гейзенберг Сентябрь сорок первого, Копенгаген... И вот я выхожу из берлинского поезда с моим коллегой Карлом фон Вайцзеккером. Мы в простых гражданских костюмах и плащах среди всей этой толпы [офицеров Вермахта], прибывшей с нами в серо-полевой форме, среди всего этого золотого позумента моряков Военно-морского флота, среди всех этих ладно сшитых черных мундиров эсэсовцев. В сумке у меня текст лекции, которую я буду читать. А в голове моей текст иного сообщения, которое мне обязательно нужно сделать. Моя лекция - на тему астрофизики. Сообщение в моей голове - на более сложную тему. Бор Мы, по понятным причинам, не можем пойти на лекцию. Маргрет Ведь он выступает с ней в Германском институте культуры - в центре нацистской пропаганды. Бор Он не может не понять наше положение. Гейзенберг Вайцзеккер, который был для меня Иоанном Крестителем, написал Бору, чтобы предупредить его о моем приезде. Маргрет Он хочет с тобой увидеться? Бор Я полагаю, для этого он сюда и приехал. Гейзенберг Но как все-таки устроить встречу с Бором? Маргрет Должно быть он хочет тебе сказать что-то необыкновенно важное. Гейзенберг Нужно, чтобы это выглядело естественно. Нужно, чтобы встреча прошла с глазу на глаз. Маргрет Уж не собираешься ли ты пригласить его к нам домой? Бор Очевидно, именно на это он и надеется. Маргрет Нильс! Они оккупировали нашу страну! Бор Они - это не он. Маргрет Он - один из них. Гейзенберг Сначала был официальный визит на работу к Бору, в Институт теоретической физики, потом чопорный обед в знакомой столовой. Конечно, никакой возможности поговорить с Бором. Бор Это была форменная катастрофа. Он произвел очень плохое впечатление. Оккупация Дании, да, досадна. Но оккупация Польши совершенно приемлема. Германия теперь наверняка выиграет войну. Гейзенберг Наши танки почти у самой Москвы. Что может остановить нас? Пожалуй, только одно обстоятельство. Только одно. Бор Он знает, что за ним, конечно, следят. Нужно об этом помнить. Ему надо быть начеку со своими высказываниями. Маргрет Иначе ему не разрешат снова поехать за границу. Бор Дорогая, Гестапо установило в его доме микрофоны. Он рассказывал об этом Гоудшмиту, когда был в Америке. Эсэсовцы водили его на допрос в подвал на Принц-Альбрехт-Штрассе. Маргрет А потом они его отпустили. Гейзенберг Интересно, могут ли они представить себе хоть на секунду, с каким трудом я получил разрешение на эту поездку? Унизительные просьбы к партийным чиновникам, постыдные попытки использовать дружеские связи в Министерстве иностранных дел. Маргрет Как он выглядел? Сильно изменился? Бор Немного постарел. Маргрет Для меня он все еще мальчик. Бор Ему почти сорок. Профессор средних лет, быстро догоняющий всех остальных. Маргрет Ты все еще хочешь пригласить его к нам в дом? Бор Давай разумно, по научному, взвесим все аргументы за и против. Прежде всего, Гейзенберг - друг... Маргрет Прежде всего, Гейзенберг - немец. Бор "Белый еврей". Так называли его нацисты. Он преподавал теорию относительности, а они говорили, что это "еврейская физика". Ему нельзя было упоминать имени Эйнштейна, но он остался верен теории относительности, невзирая на самые яростные нападки. Маргрет Все настоящие евреи лишились работы. А он все еще преподает. Бор Он все еще преподает теорию относительности. Маргрет Все еще профессор в Лейпциге. Бор В Лейпциге, да. Но не в Мюнхене. Они не дали ему кафедры в Мюнхене. Маргрет Он мог бы быть в Колумбийском университете. Бор Или в Чикагском. Его приглашали в оба места. Маргрет Из Германии он бы не уехал. Бор Он хочет быть там, чтобы восстановить немецкую науку, когда уйдет Гитлер. Он говорил об этом Гоудпшиту. Маргрет И если за ним наблюдают, обо всем будет доложено. С кем он виделся. Что он говорил. Что говорили ему. Гейзенберг Слежка ходит за мной по пятам, как заразная болезнь. Однако я доподлинно знаю, что и за Бором следят. Маргрет Да ты и сам знаешь, что за тобой следят. Бор Гестапо? Гейзенберг Понимает ли это он сам? Бор Мне нечего скрывать. Маргрет Наши соотечественники следят, датчане. Ты совершил бы страшное предательство их доверия, если бы дал им повод подумать, что ты сотрудничаешь с врагом. Бор Вряд ли приглашение старого друга на ужин можно рассматривать как сотрудничество с врагом. Маргрет Но это может выглядеть как сотрудничество с врагом. Бор Да, он поставил нас в трудное положение. Маргрет Я никогда не прощу его. Бор У него должна быть какая-то веская причина. У него должна быть какая-то очень веская причина. Гейзенберг Это будет чрезвычайно неловкая ситуация. Маргрет Ты не будешь говорить о политике? Бор Мы не будем отклоняться от физики. Я полагаю, именно о физике он хочет со мной говорить. Маргрет Я думаю, ты также, понимаешь, что не мы одни слышим, о чём говорят в нашем доме. Если ты хочешь говорить с ним с глазу на глаз, то вам будет лучше выйти на улицу. Бор Я не хочу говорить, с ним с глазу на глаз. Маргрет Вы могли бы, как в старые времена, пойти прогуляться опять. Гейзенберг Смогу ли я предложить ему прогуляться? Бор Я думаю, что мы не пойдём ни на какие прогулки. Если он хочет что-то сказать, пусть сделает это там, где все могут услышать его. Маргрет Возможно он хочет проверить на тебе какие-то новые идеи. Бор И все-таки, что это может быть? Чего нам от него ждать? Маргрет Ну вот, невзирая ни на что, теперь у тебя загорелось любопытство. Гейзенберг Вот я бреду сквозь осенние сумерки, приближаясь к дому Бора на Ни-Карлсберг. За мной, надо полагать, следует невидимая тень. Что я чувствую? Страх, несомненно, легкий страх, который всегда охватывает человека при встрече с учителем, начальником или родителями. Значительно худший страх - по поводу того, что мне нужно сказать. По поводу того, как выразить это. Как и с чего начать разговор. Ещё более худший страх я испытываю по поводу того, что произойдёт, если я не смогу этого сделать. Маргрет Это как-то связано с войной? Бор Гейзенберг - физик-теоретик. Сомневаюсь, что кто-либо изобрел способ, с помощью которого можно использовать теоретическую физику, чтобы убивать людей. Маргрет Может это связано с ядерным делением? Бор С делением? С какой стати он захочет говорить со мной о делении? Маргрет Потому что ты работаешь над ним. Бор Но Гейзенберг над ним не работает. Маргрет Ты в этом уверен? Похоже, над этим работает весь мир. А ты в этом деле - признанный авторитет. Бор У него нет никаких публикаций о делении. Маргрет Именно Гейзенберг провёл всю первоначальную работу по физике ядра. Он консультировался с тобой тогда, он консультировался с тобой на каждом шагу. Бор Это было ещё в тридцать втором году. А делением стали заниматься лишь в последние три года. Маргрет Но если бы немцы разрабатывали какое-либо новое оружие на основе ядерного деления... Бор Дорогая, никто не собирается разрабатывать оружия на основе ядерного деления Маргрет Но если бы немцы взялись разрабатывать его, то Гейзенбергу пришлось бы в этом участвовать. Бор В Германии и кроме него есть хорошие физики. Маргрет Хороших немецких физиков хватает в Америке и в Англии. Бор Евреи, понятное дело, уехали. Гейзенберг Эйнштейн, Вольфганг Паули, Макс Борн... Отто Фриш, Лиза Мейтнер. Мы были лидерами в области теоретической физики во всем мире! Когда-то. Маргрет А кто там еще остался в Германии? Бор Зоммерфельд, конечно. Фон Лауэ. Маргрет Старики. Бор Вирц. Хартек. Маргрет Гейзенберг на голову выше их всех. Бор Отто Ган - он всё еще там. Он, между прочим, открыл радиоактивный распад. Маргрет Ган - химик. Я считала, что открытие, сделанное Ганом... Бор ...было уже сделано Энрико Ферми в Риме четырьмя годами раньше. Ганпросто не понял, что это было деление. Маргрет Ферми теперь в Чикаго. Бор У него жена еврейка. Маргрет Значит, Гейзенберг стал бы руководить всей этой работой? Бор Маргрет, нет никакой работы! Мы с Джоном Уилером уже все сделали в тридцать девятом году. Один из выводов в нашем отчете состоит в том, что в ближайшее время не будет возможности использовать радиоактивный распад, чтобы производить какое-либо оружие. Маргрет Почему все тогда продолжают работать над ним? Бор Потому что в этом есть элемент волшебства. Ты стреляешь нейтроном по ядру атома урана, и он распадается на два других элемента. Это то, к чему стремились алхимики, - превратить один элемент в другой. Маргрет И все-таки зачем он приезжает? Бор Теперь у тебя загорелось любопытство. Маргрет У меня загорелось дурное предчувствие. Гейзенберг Я подхожу к парадной двери Бора по гравию, знакомо хрустящему у меня под ногами, и дёргаю за знакомый шнурок от звонка. Страх, да. А также другое чувство, которое стало болезненно знакомым за последний год. Осознание собственной значимости пополам с беспомощным ощущением какого-то абсурда, состоящего в том, что из двух миллиардов людей на планете именно на меня возложена эта невыносимая ответственность.... Тяжёлая дверь распахивается. Бор Гейзенберг, дорогой! Гейзенберг Бор, дорогой! Бор Заходи, заходи... Маргрет Ну конечно, при виде друг друга вся их осторожность исчезает. Из пепла вспыхивает огонь старой дружбы. Скорее бы покончить со всеми этими коварными вступительными фразочками и любезностями... Гейзенберг Я очень тронут, что ты счел возможным пригласить меня. Бор Нам нужно стараться и впредь вести себя по-человечески. Гейзенберг Я понимаю, как это неловко. Бор Кроме как рукопожатия на днях за обедом у нас почти не было возможности пообщаться. Гейзенберг И Маргрет я не видел с тех пор, как... Бор Как приезжал сюда четыре года назад. Маргрет Нильс прав. Ты выглядишь старше. Гейзенбер г Тогда, в тридцать восьмом, я надеялся увидеть вас обоих на конгрессе в Варшаве... Бор Кажется, у тебя были кой-какие личные проблемы. Гейзенбер г Да так, одна история в Берлине. Маргрет С гестапо? Гейзенберг Маленькое недоразумение. Бор Да. мы слышали. Очень сожалею. Гейзенберг Бывает. Теперь вопрос решен. Положительно решен. Мы должны были встретиться в Цюрихе... Бор В сентябре тридцать девятого. Гейзенберг Только вот... Маргрет К сожалению, это совпало с началом войны. Гсйзенберг Это прискорбно. Бор Прискорбно для нас, несомненно. Маргрет Значительно ещё прискорбнее для стольких людей. Гейзенберг Да, это так. Бор Так-то оно так. Гейзенберг А что еще можно сказать? Маргрет Что еще любой из нас может сказать при сложившихся обстоятельствах? Гейзенберг Да. А как ваши сыновья? Маргрет Хорошо, спасибо. Как Элизабет? Дети? Гейзенберг Очень хорошо. Конечно, передают вам привет. Маргрет Они так мечтали о встрече! Однако теперь, когда этот момент настал, они так отводят глаза, что почти вообще не видят друг друга, Гейзенберг Можешь ли ты себе представить, как много для меня значит вернуться в Копенгаген. В этот дом. Последние годы я провел почти в одиночестве. Бор Могу представить. Маргрет Меня он почти не замечает. Скрываясь за своим выражением вежливого интереса я тактично наблюдаю за тем, как он с трудом подыскивает слова, чтобы продолжить разговор Гейзенберг Дела идут неважно? Бор Неважно? Маргрет Конечно. Он вынужден спросить. Он должен хоть как-то начать разговор. Бор Неважно... Что я могу сказать? До зверского обращения пока ещё не дошло, как это было в других местах. Расовые законы еще не проводились в жизнь. Маргрет Пока. Бор Несколько месяцев назад они начали высылать коммунистов и другой антинемецкий элемент. Гейзенберг А тебя лично?.. Бор Оставили в покое. Гейзенберг Я беспокоился за вас. Бор Я знаю. Любезно с твоей стороны. Но пока можешь спать крепко в своем Лейпциге. Маргрет Опять молчание. Он выполнил свой долг. Теперь он может перевести разговор на более приятные темы. Гейзенберг Ты всё ещё плаваешь под парусом? Бор Под парусом? Маргрет Неудачное начало. Бор Нет, не плаваю. Гейзенберг Что, пролив Эресунн?.. Бор Заминирован. Гейзенберг Ну разумеется. Маргрет Надеюсь, он не будет спрашивать, катался ли Нильс на лыжах? Гейзенберг Удалось ли покататься на лыжах? Бор На лыжах? В Дании? Гейзенберг В Норвегии. Ты раньше ездил в Норвегию. Бор Да, ездил. Гейзенберг Но ведь Норвегия тоже... ну... Бор Тоже оккупирована? Да, это даже упрощает дело. Я полагаю, теперь мы можем ездить на отдых почти по всей Европе. Гейзенберг Извини. Я не это имел в виду. Бор Возможно я стал уж слишком чувствителен. Гейзенберг Нет, конечно, я просто должен думать, что говорю. Маргрет Ему, наверное, уже почти захотелось опять очутиться в гестапо. Гейзенберг По-видимому, ты считаешь, что уже никогда не сможешь приехать в Германию... Маргрет Парень идиот. Бор Дорогой Гейзенберг, было бы заблуждением думать, что граждане маленькой нации, бессмысленно и жестко захваченной её более могущественным соседом, не испытывают таких же чувств национальной гордости, как и её захватчики, точно такой же любви к своей стране. Маргрет Нильс, мы договорились. Бор Говорить о физике, да. Маргрет Не о политике. Бор Извини. Гейзенберг Нет, нет - я просто хотел сказать, что у меня все еще есть старая лыжная хижина в Байришцелле. Так что, если как-нибудь... когда-нибудь... по какой-либо причине... Бор Тогда Маргрет должна будет пришить на мою лыжную куртку желтую звезду. Гейзенберг Да. Да. Глупо с моей стороны. Маргрет Опять молчание. Те первые мимолетные искры погасли, и пепел совершенно остыл. И теперь, конечно, мне его почти жаль. Вот он сидит здесь совершенно один среди людей, которые ненавидят его, один против нас двоих. Он снова выглядит моложе, как тот юноша, который впервые приехал сюда в двадцать четвертом году. Моложе, чем был бы сейчас Христиан. Застенчивый и заносчивый, жаждующий быть любимым. Тоскующий по дому и довольный тем, что наконец вырвался оттуда. Конечно, всё это грустно, потому что Нильс любил его, он был ему как отец. Гейзенберг Да... А над чем ты сейчас работаешь? Бор Над давлением, в основном. Гейзенберг Я видел пару докладов в нашем журнале Бор А ты чем занимаешься? Гейзенберг Разными вещами. Маргрет Делением ядра? Гейзенберг Я завидую тому, что у тебя есть циклотрон. Маргрет Почему? Ты тоже работаешь над делением ядра? Гейзенберг В Соединенных Штатах более тридцати циклотронов. В то время как во всей Германии... Да... Ну как бы там ни было, вы все еще ездите на свою дачу? Бор Мы все еще ездим в Тисвильд, да. Маргрет Во всей Германии, ты хотел сказать... Бор ...нет ни одного циклотрона. Гейзенберг Тисвильд, такой красивый в это время года. Бор Но ты приехал не для того, чтобы одолжить у меня циклотрон, правда? Ты не для этого приехал в Копенгаген? Гейзенберг Я не для этого приехал в Копенгаген. Бор Извини. Бор Как я понимаю, мы всегда должны помнить о том, что наши слова могут быть услышаны более широким кругом людей. Однако отсутствие циклотронов в Германии наверняка не является военным секретом. Гейзенберг Я понятия не имею, что является секретом, а что им не является. Бор Не является секретом также то, почему в Германии нет циклотронов. Ты не можешь говорить об этом, а я могу. Это потому, что нацисты систематически подрывали теоретическую физику. Почему? Потому что люди, работавшие в этой области, в основном были евреи. А почему среди них было столько евреев? Потому что теоретическая физика, физика, какой занимались Эйнштейн, Шрёдингер и Паули, Борн и Зоммерфельд, ты и я, всегда рассматривалась в Германии как неполноценная по сравнению с физикой экспериментальной, поэтому кафедры теоретической физики и преподавательские места на этих кафедрах - это было всё, что могли получить евреи. Маргрет Физика, да? Физика. Бор Это и есть физика. Маргрет Эти также политика. Гейзенберг Их порой бывает мучительно трудно разделить. Бор Значит, ты видел эти два доклада. Я же никаких твоих научных работ за последнее время не видел. Гейзенберг Это верно. Бор Это непохоже на тебя. Много преподавательской работы? Гейзенберг Я не преподаю. Во всяком случае, сейчас. Бор Дорогой Гейзенберг - уж не выпихнули ли они тебя в Лейпциге с кафедры? Уж не приехал ли ты сюда затем, чтобы сказать нам об этом? Гейзенберг Нет, я все еще на полставки в Лейпциге. Бор А еще полставки? Гейзенберг В других местах. Проблема в избытке работы, а не в ее недостатке. Бор Понятно. И это действительно так? Гейзенберг Ты поддерживаешь отношения с кем-либо из наших друзей в Англии? С Борном? С Чедвиком? Бор Гейзенберг, мы оккупированы Германией. Германия в состоянии войны с Британией. Гейзенберг Я думал, что у тебя остались какие-то контакты. Или с кем-то в Америке? С Америкой мы не воюем. Маргрет Пока. Гейзенберг Ты не получал известий от Паули из Принстона? От Гоудшмита? От Ферми? Бор Что ты хочешь знать? Гейзенберг Я просто так спрашиваю из любопытства... На днях я вспоминал Роберта Оппенгеймера. Мы с ним здорово схватились в Чикаго в тридцать девятом. Бор По поводу мезонов. Гейзенберг Он все еще работает над мезонами? Бор Я не в курсе. Маргрет Единственный иностранный гость, посетивший нас в последнее время, был из Германии. Твой друг Вайцзеккер был здесь в марте. Гейзенберг Мой друг.и ваш друг тоже. Я надеюсь, что это так. Кстати,
|
Гейзенберг
(слева) и чета Боров встретились
как старые друзья, зато
расстались как вечные враги |
|
| Роман Должанский. .
"Копенгаген"
во МХАТе имени Чехова (Коммерсант,
27.02.2003
).
Марина Давыдова. . Во МХАТе поставили пьесу о физиках - "Копенгаген" (Известия, 27.02.2003 ). Александр Соколянский. . МХАТ расследует дела физиков Третьего рейха (Время новостей, 27.02.2003 ). Елена Ямпольская. . Майкл Фрейн, "Копенгаген". МХАТ им. Чехова. Постановщик - Миндаугас Карбаускис, сценография Александра Боровского (Новые известия, 28.02.2003 ). Григорий Заславский. . Премьера пьесы "Копенгаген" на большой сцене МХАТа имени Чехова (НГ, 28.02.2003 ). Марина Райкина. . Даже на том свете (МК, 28.02.2003 ). Артур Соломонов. . Во МХАТе им. Чехова - снова премьера (Газета, 28.02.2003 ). Олег Зинцов. . МХАТ им. Чехова выпустил безоговорочно интеллигентный спектакль "Копенгаген" (Ведомости, 28.02.2003 ). Марина Зайонц. Во МХАТе им. А. П. Чехова поставили пьесу Майкла Фрейна "Копенгаген" (Итоги, 04.03.2003 ). Ольга Галахова. (Россiя, 04.03.2003 ). Любовь Лебедина. . На днях во МХАТе имени Чехова состоялась премьера спектакля "Копенгаген" (Труд, 04.03.2003 ). Елена Дьякова. или Распад атома собственного достоинства (Новая газета, 03.03.2003 ). Ирина Алпатова. . "Копенгаген" Майкла Фрейна во МХАТе имени Чехова (Культура, 06.03.2003 ). |
МХАТ имени Чехова продолжает бить рекорды производительности труда. Очередная премьера на большой сцене – пьеса англичанина Майкла Фрейна "Копенгаген". Три роли играют Олег Табаков, Борис Плотников и Ольга Барнет, а поставил спектакль Миндаугас Карбаускис, впервые вышедший на пространство большой сцены. Обозреватель Ъ РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ убедился, что установка руководства театра на коммерческий успех спектаклей большой сцены может давать сбой, и очень этому обрадовался.
Купившие билет на "Копенгаген" убьют сразу двух зайцев: посмотрят хороший спектакль и освежат (или наконец-то приобретут) базовые знания из области ядерной физики. Три часа с одним антрактом они будут слушать про атомы, молекулы, элементарные частицы, циклотроны, изотопы урана, принцип неопределенности Гейзенберга и принцип дополнительности Бора, законы термоядерной реакции и матричное исчисление. Три часа в пустом пространстве огромной мхатовской сцены будут ездить вверх-вниз продолговатые металлические табло с электронными бегущими строками, и три человека, Нильс Бор (Олег Табаков), его жена Маргрет (Ольга Барнет) и Вернер Гейзенберг (Борис Плотников), а вернее, их ожившие тени, будут сообща восстанавливать детали таинственного визита оставшегося в Германии и служащего нацистам физика Гейзенберга к антифашисту Бору в Копенгаген осенью 1941 года. Три часа они будут просто рассуждать и вспоминать, но это окажется интересным.
О чем говорили тогда Бор и Гейзенберг, осталось загадкой истории. Трижды герои начинают реконструкцию событий с самого начала, но так и не находят единственную разгадку, путаясь в версиях и подлавливая друг друга не недоговоренностях. Ведь моральный аспект научной деятельности физиков-ядерщиков обострен начавшейся войной. Учитель Бор и ученик Гейзенберг сыпят фамилиями своих коллег, научными терминами и всякими обстоятельствами минувшего, но на самом деле ходят вокруг да около одной, самой главной темы – темы вины. Ведь вполне возможно, что на самом деле все было не так, как принято считать, а ровно наоборот. Что проработавший всю войну на Гитлера Гейзенберг не только сознательно тормозил работу над атомной бомбой для вермахта, но и способствовал бегству Бора из Копенгагена, а тот, в свою очередь, укрывшись в Америке, именно своим частным открытием некоего устройства для бомбы способствовал гибели японцев в августе 45-го.
Майкл Фрейн не дает режиссеру и актерам выстроить традиционные взаимодействия и взаимоотношения: чуть наладив их, автор сознательно разрушает сквозное действие – по "принципу неопределенности". Именно этот принцип лежит в основе пьесы. "Копенгаген" нельзя считать детективом хотя бы потому, что тайна встречи так и остается нераскрытой. Речь в ней, разумеется, идет не о ядерной физике, а, так сказать, о физике истории, не дающей надежных формул для поиска одной-единственной истины, и о физике человеческой памяти, которая способна то будоражить совесть, то, наоборот, усыплять ее. Художник Александр Боровский отлично придумал эти яркие бегущие строки как метафору памяти – сочетание внезапной отчетливости и неумолимой мимолетности. Актеры вроде бы не делают ничего особенного, но эффект непроходящего сценического напряжения достигается именно потому, что они в своей игре как бы соответствуют технике: работают четко, подробно, информативно, но ни на чем излишне не фиксируясь. Что касается Бориса Плотникова в роли Гейзенберга, то он, кажется, сыграл лучшую свою роль за последние годы.
А что же хваленый Миндаугас Карбаускис, спросят те, кто недоверчиво относится к славе новых имен и полагает, что критика слишком уж раскручивает их в последнее время? Как хотите, но молодого режиссера есть за что похвалить и на этот раз. Во-первых, за то, что не напридумывал ничего лишнего: такие вот разговорные пьесы обычно провоцируют постановщиков, тем более тех, кто впервые дорвался до большой сцены, на всякие многозначительные глупости. Господин Карбаускис благоразумно уберег от них зрителей и актеров. А финальные строки пьесы, где философичность автора все-таки зашкаливает за рамки приличий, вынул из уст актеров и пустил по табло бегущей строкой – для некоторого отстранения.
Во-вторых, попробуйте-ка убедить Олега Табакова, что он может и сегодня отлично сыграть театральную роль без всякой милой сердцу миллионов (в том числе и сердцу вашего обозревателя) "табаковщины", сдержанно, сосредоточенно, ничуть при этом не теряя силы своего сценического обаяния и не отваживая от кассы умного зрителя. Господина Табакова за последние десять лет пытались убедить в возможностях такой игры многие режиссеры, включая столь авторитарно-авторитетных, как Кама Гинкас и Валерий Фокин. Но хитрая актерская природа суперлицедея все равно брала-таки верх над режиссурой. В лаборатории Миндаугаса Карбаускиса этот театральный закон наконец-то не сработал. Такая вот получилась во МХАТе физика.
Люди, не имеющие слуха, как правило, очень любят петь. Пьеса английского писателя-интеллектуала Майкла Фрейна, повествующая о загадочной встрече в разгар Второй мировой войны отцов квантовой механики Нильса Бора и Вернера Гейзенберга, неизбежно пленит читателя, у которого в школе по физике была нетвердая тройка. Приятно чувствовать себя на дружеской ноге с протоном. Не знаю, каковы успехи в точных науках у Олега Табакова (Бор) и Бориса Плотникова (Гейзенберг), но в проблемы квантовой теории поля и протонно-нейтронного строения ядра они, а вслед за ними и большая часть зрителей, погрузились с наслаждением истинных неофитов.
"Копенгаген" Майкла Фрейна - яркий пример катастрофического зазора между нелепой формой и весьма непростым содержанием. Строго говоря "Копенгаген" вообще не пьеса. Это скорее сценарий научно-познавательной телепрограммы, в которую - для лучшего усвоения материала - введен игровой элемент. В памяти почему-то сразу всплывает старая передача Александра Абрамовича Аникста о Бернарде Шоу, в которой английский драматург (точнее плохо загримированный под него Ростислав Плятт) помогал российскому ученому осмыслять собственное творчество. В качестве совершенно необходимого подобной телепередаче комментатора в "Копенгагене" имеется третье действующее лицо - жена Бора Маргарет (Ольга Барнет), но весь спектакль не оставляет ощущение, что вот-вот вместо нее на сцену выйдет Сергей Капица (на премьере он и впрямь сидел в левой ложе) или чего доброго Александр Гордон.
Между тем содержание "Копенгагена" куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд. За пассажами о квантовотеоретической кинематике и более внятными простым смертным рассуждениями о морально-этических проблемах научных изысканий (нацизм, Хиросима, атомная бомба, должен ли ученый заниматься политикой? и т.п.) в пьесе Фрейна неожиданно проступает другая, куда более захватывающая тема - соотношение тайн вселенной и тайн человеческого бытия.
Как бы глубоко ни проникали Бор с Гейзенбергом в строение атома, все равно остается некий нередуцируемый остаток, который не опишешь никакими формулами и не облечешь ни в какие дефиниции. Сколько бы не пытались герои ответить на вопрос, зачем Гейзенберг приезжал к Бору в Копенгаген в сентябре 1941 года (от пошлой версии о шпионаже до возвышенной о спасении мира), окончательного ответа найти не удается. Причины человеческих поступков столь же загадочны, а их последствия столь же непредсказуемы, сколь загадочны и непредсказуемы движения мельчайших частиц. Разгадать их так же сложно, как разгадать замысел Творца - вот истинный смысл историко-биографического опуса Фрейна. Космос - тайна, микрокосмос - тайна, жизнь - тайна, история - тайна, и всякая наша попытка объяснить увиденное (или зафиксированное приборами) - не более, чем версия. Финал "Копенгагена" неожиданно перекликается с финалом "Трех сестер": "Зачем мы живем? Зачем страдаем? Если бы знать… Если бы знать…". Последнее неудивительно. Майкл Фрейн известен в России в первую очередь как переводчик Чехова, и это его благородное занятие неожиданно отозвалось в пьесе о физиках.
Табакова, очевидно, пленили в "Копенгагене" две возможности: а) сыграть гениального ученого, с равным успехом рассуждающего о морали и протонах (только бы не перепутать 235 уран с 238 - эту по-человечески понятную мольбу видели мы все в глазах у великого артиста), б) поставить на сцене главного театра страны современную неразвлекательную, жутко умственную и морально устойчивую пьесу западного автора. Надежду же отечественной режиссуры Миндаугиса Карбаускиса пленила, как мне кажется, именно эта неожиданная, захватывающая, сложно с Чеховым перекликающаяся тема пьесы. Ведь он один из немногих в нашем театре всерьез задумывается о метафизических (а не только театральных и моральных) проблемах.
К Карбаускису претензий нет. Он сделал один из самых культурных спектаклей большой мхатовской сцены - негромкий, не пытающийся завоевать аудиторию любой ценой, настойчиво, но ненавязчиво раскрывающий главную, хотя и не для всех очевидную тему "Копенгагена". Но тема темой, а форма формой. Если бы Майкл Фрейн написал повесть или, скажем, эссе, у него, наверняка получилось бы интереснейшее произведение, но он написал пьесу, словно забыв, что в театре, как и в физике, есть свои неотменимые законы. Что здесь помимо интересных рассуждений неизбежно должны быть еще фабула, конфликт, перипетии, характеры, наконец. И что отсутствие этого не смогут искупить ни отличные артисты, ни талантливый режиссер, ни восхитительная - одновременно функциональная и ироничная - сценография Александра Боровского.
Ведь ни превосходно справившемуся с громадой текста Борису Плотникову, ни мужественно сдерживающему свой актерский темперамент Олегу Табакову по большому счету играть в "Копенгагене" нечего. Их героическое превращение сомнительного драматургического материала в качественный сценический продукт, безусловно, заслуживает уважения, но высокой оценки по гамбургскому театральному счету заслуживает вряд ли (а ведь каждого, кто сделал спектакль, только по гамбургскому счету и стоит судить).
Что же касается кассового успеха новой мхатовской премьеры и репертуарной политики МХАТа в целом, то здесь Табакова, пожалуй, надо поддержать. Русский зритель сильно подустал от театральной развлекухи. Ему опять хочется воспринимать театр как кафедру - и общественно-политическую, и даже физико-математическую. Ему хочется узнавать здесь неочевидные вещи. Ему хочется проникать с помощью искусства в тайны вселенной. Даром что ли столь высокий рейтинг имеют на ТВ передачи Александра Гордона, почитатели которых давно уже выучили, чем отличается квант от кварты, терция от терцины и как именно устроен глаз у стрекозы?
К началу действия мхатовская сцена безлюдна. Художник Александр Боровский, известный своей любовью к лаконизму и четкой графике пространственных решений, подвесил к планшетам пятнадцать узких электронных табло - наподобие тех, по которым в присутственных местах пускают бегущую строку. На этих табло застыли надписи: «Русалочка», «Глиптотека», «Новая гавань» и пр. В центре - «Копенгаген»: не только место действия, но и название последней пьесы Майкла Фрейна.
Мы знаем этого драматурга главным образом как автора комедии «Шум за сценой» (1982). В начале 80-х годов Фрейн оказался самым популярным из английских комедиографов. Он был признанным мастером психологических хитросплетений и подтекстов (Фрейн переводил на английский пьесы Чехова, и эта работа его многому научила). Слава его, однако, была недолгой: после «Шума за сценой» началась полоса неудач. «Копенгаген» (1998) можно было бы назвать реваншем Фрейна, если бы эта пьеса хоть сколько-нибудь напоминала прежние. Однако она похожа скорее на немецкие «драмы для чтения» образца XVIII века, статичные и пугающе многословные. Как ни странно, тяжеловесность нисколько не помешала успеху пьесы. Можно сказать, что стареющий драматург, которому прежде приходилось вуалировать свою тягу к умствованиям в духе Витгенштейна («я знаю, почему я делаю то, что делаю, но я не знаю, откуда я знаю, что знаю, почему я это делаю» и пр.), дождался своего времени. Интерес к «игре ума», сколь угодно захватывающей, кончается на наших глазах: самым увлекательным предметом художественного изучения вновь становится не игра, а работа мысли. Пожалуй, оно и к лучшему - если, конечно, театру удастся приманить зрителя на такую наживку.
Действующие лица спектакля «Копенгаген» - Нильс Бор (Олег Табаков), его жена Маргрет (Ольга Барнет) и его бывший ученик Вернер Гейзенберг (Борис Плотников) - появляются из-под сцены, как и подобает призракам. Они сразу же заявляют о своем статусе: «...Сегодня, когда нас троих давно уже нет на этом свете...» - и обмениваются репликами так, словно все трое играют Мировую душу в пьесе Кости Треплева: слова падают, будто капли в колодец, взгляды многозначительны, жесты торжественны и т.д. Молодой режиссер Миндаугас Карбаускис, начав спектакль в темпе lento, поступил очень разумно: в дальнейшем самые незначительные убыстрения игры будут восприниматься зрителем с сердечной благодарностью.
Сюжет «Копенгагена» - реконструкция довольно загадочной встречи Бора и Гейзенберга в сентябре 1941 года. Возможно, эта встреча была ключевым эпизодом в истории атомного оружия: эпизодом, способным объяснить, почему ученые Третьего рейха под руководством молодого нобелевского лауреата Гейзенберга так и не создали атомную бомбу.
Согласно одной из версий, Гейзенберг просто зашел в тупик и приехал за консультацией: пусть Дания оккупирована немцами, пусть Бор и его жена ненавидят нацистов, но старая дружба... научная честность... связь ученика и учителя... Согласно другой, амбициозный германский патриот хитрил, пытался выяснить, как далеко зашли в своих исследованиях враги Третьего рейха, и делал это чуть ли не по прямому заданию Гиммлера (матери Гиммлера и Гейзенберга, заметим, были подругами, и это сыграло в жизни ученого немаловажную роль). Третья версия утверждает, что работа над созданием ядерной бомбы стала для Гейзенберга этической проблемой, что он приехал к Бору в поисках сочувствия и, может быть, морального оправдания. Наконец, сам Гейзенберг позднее давал понять, что это была чуть ли не миссия мира: он будто бы намекал Бору, что его коллеги саботируют нацистскую атомную программу, и призывал к этому же физиков, работающих на Англию и Америку.
Майкл Фрейн перебирает эти возможности одну за другой, скрещивает, проверяет на прочность. В итоге он приходит к парадоксально-оптимистическому выводу: быть могло всякое, а случилось то, что случилось. И Гейзенберг, и Бор, и более всех жена Бора, которой не застят свет ученые выкладки, откуда-то знают главное: бомба - это ошибка. Они не знают, откуда они это знают, но именно это неопределенное знание управляет их поступками. Если Гейзенберг приезжал что-то выведать, он вел себя так, что Бор просто не мог ничего ему сказать. Если Гейзенберг делал бомбу для Гитлера со всем старанием, он все равно был саботажником, неминуемо уклоняющимся от продуктивных решений. И так далее.
Успех «Копенгагена» имел любопытные последствия: наследники Нильса Бора решились наконец опубликовать черновики писем, которые Бор писал Гейзенбергу после конца второй мировой войны. Они многое проясняют, выставляя Гейзенберга в не слишком приглядном виде. Элегантная логика Фрейна рухнула; пьеса «Копенгаген» от этого, однако, не сделалась ни хуже ни лучше.
Главным открытием физика Гейзенберга, как многие, может быть, помнят, был «принцип неопределенности». Главное открытие драматурга Фрейна заключается в том, что «состояние неопределенности» - наиболее естественное из всех человеческих состояний и что оно, в общем, спасительно. На вопрос, который задает под конец спектакля мудрая Маргрет Бор: «Что останется от этого опозоренного и униженного, такого любимого мира?» - оно позволяет ответить: что-нибудь хорошее да останется.
Это, между прочим, относится и к судьбе Художественного театра. Вряд ли Олег Табаков сумеет объяснить со всей определенностью, зачем во мхатовском репертуаре появился этот трехчасовой, малоподвижный, суховатый спектакль, зачем он оформлен в темно-серых тонах, зачем он играется с такой сдержанностью, с такой боязнью преувеличения и эмоционального нажима. Табаков по своей природе склонен к игре щедрой, напористой, ему нравится обольщать публику - а уж публике-то оно как нравится! Однако Бора он играет с нарочитой неброскостью, да и Плотников оставляет за кулисами свою вдохновенную, привычно эксплуатируемую «не-от-мира-сегойность». В их сценическом существовании на первое место выходит простое и важное чувство серьезности - обесцененной и умирающей на вселенском пиру халтуры. Ольге Барнет приходится всего труднее: ее роль выстроена Фрейном почти сплошь на штампах. Старания актрисы не схалтурить, не впасть в поверхностную патетичность я не смог бы назвать безоговорочно успешными, но могу назвать героическими.
Будет ли «Копенгаген» иметь успех у зрителя, представляется мне вопросом первостепенной важности. Если сегодняшняя мхатовская публика способна получить удовольствие от трех часов неспешного раздумья (при том, что мыслитель из Фрейна, прямо скажем, не ахти какой глубокий), можно считать, что все разговоры о «смерти интеллигентского театра», о горестном и ничтожном положении книгочеев, любомудров и т.д. - обычное вранье и самохвальство пошлости. Если же зал театра начнет пустеть, значит, нам все еще нечем ответить на вранье и самохвальство.
Выпуск мхатовского "Копенгагена" ожидался с трепетом душевным. Говорили, что, мол, это будет полный Копенгаген... Залудить на большой (и очень модной) сцене трехчасовые разговоры Нильса Бора с Вернером Гайзенбергом - разговоры и ничего больше - равноценно творческому самоубийству. На восьмой минуте спектакля речь уже идет о квантовой теории, на девятой -о квантовой механике, на одиннадцатой публика заходится диким кашлем, а ты искренне сожалеешь, что заранее не пролистала дома пару учебников. Радует одно: нет на сцене черной доски, о которую Табаков и Плотников могли бы ожесточенно крошить мел и стоять затем в облаке мучнистой пыльцы, скромно ожидая аплодисментов. Не себе, разумеется, а красоте гениальных формул. ..
Итак, доски нет. Есть пятнадцать электронных табло. Они ездят вверх-вниз и служат то садовой скамейкой, то чайным столиком, то кафедрой для менторских вещаний Бора. Время от времени пролетающие по табло строчки никакой дополнительной информации не несут: здесь дублируются реплики, оживают ремарки ("поют птицы", например) и зачем-то бесконечно воспроизводятся имена персонажей - Бор, Гайзенберг, Маргрет. Маргрет - это жена Бора. Вместе они родили шестерых детей. Двух потеряли. Такая арифметика.
Судя по игре Ольга Барнет, фру Бор была женщиной тонкой, искренней, обаятельной и, как положено, чуточку стервой. Барнет поразительно уместна в "Копенгагене"; ее Маргрет действительно кажется ядром, притягивающим к себе и спокойного, уравновешенного Бора, и нервного живчика Гайзенберга. В сущности Маргрет - это зритель, который постоянно присутствует на сцене. Два нобелевских лауреата вынуждены адаптировать термоядерную заумь к возможностям очень толковой (поднатореешь за столько лет), но все-таки нормальной женщины. И ей же, как стороннему судие, пытаются они объяснить свои не менее путаные жизни. Хотя про жизнь любая женщина знает гораздо больше, чем мужик. Пускай и гениальный.
Как у вас обстояли дела с физикой в средней школе? Если блестяще, пропустите нижеследующий абзац. Если обыкновенно, попытайтесь вспомнить: о чем мы думали под пристальным четырехглазым взглядом страшненькой нашей "физички"? Правильно - не о волнах и частицах, а как бы пониже пригнуться, подальше спрятаться, контрольную прогулять и, упаси Господи, пару в четверти не схватить. Какая уж тут наука... А когда Табаков "простым, доступным языком" формулирует принцип термоядерной реакции и переспрашивает зал деловито: "Это понятно, да? Идем дальше...", ему отвечают сразу и смехом, и аплодисментами. Потому что эффект двойной: и смешно, и в самом деле все догоняют. За партой нас страхи отупляли, а здесь можно расслабиться: Олег Павлович дневник не потребует и с родителями прийти не попросит.
Физика - это такая вещь, где главное - ничего не бояться.
Для башковитых отщепенцев, влюбленных в данный предмет с детства (ну бывают чудеса на свете), "Копенгаген" - подарок небес. Именины сердца. Впервые за много лет лирики обратили внимание на физиков. Сам Олег Павлович Табаков - лично - бродит по сцене, изображая электрон. Сам Борис Плотников выскакивает с фонариком в руках в роли фотона, световой частицы и начинает гоняться за электроном, чтобы тот изменил траекторию движения... Лирики шутят так, как в более сытые времена шутили физики.
А, собственно, в чем отличие? Для лирика все начинается с любви. Для физика - с любви к Эйнштейну. Вот и вся разница.
Над спектаклем шефствовал (ошибки проверял) Курчатовский институт, и тамошним сотрудникам, видимо, отстегнули несколько билетов на премьеру. Ибо сидевшие бок о бок со мной очень интеллектуального вида пожилые дамы беспрестанно восторгались: какие молодцы артисты, как это они выучили такой сложный текст... Положим, у Табакова в левом ухе заметен маленький "суфлер". А Плотников действительно шпарит термины и фамилии наизусть. Вероятно, поэтому Плотников полностью превратился в Гайзенберга, а Табаков на пятьдесят процентов остался Табаковым. В столь тонких вещах, как физика и искусство, чрезвычайно важна чистота эксперимента...
С самого начала понятно, что все эти нейтроны, мезоны, циклотроны и изотопы урана не просто так. Где ядерная физика, там оружие, где оружие - там нравственный вопрос. Молодой физик, живущий в большой стране, приехал в гости к зрелому физику, живущему в маленькой стране, которую большая страна оккупировала. Гайзенберг - просто немец, Бор - гражданин Дании и при этом еврей-полукровка. Вроде бы сытый голодного не разумеет. Гайзенберг патриот, для него родина значит больше, чем политический режим, выбранный родиной. Бор представитель прогрессивного человечества. Но Гайзенберг пытается быть лояльным режиму, чтобы его последние разработки не попали в руки упертых нацистов. А с помощью Бора прогрессивное человечество вскоре сбросит по бомбе на Хиросиму и Нагасаки...
Их взаимоотношения, взаимодействие, тесная духовная связь - вот драматургический рычаг "Копенгагена". Бор открыл принцип дополнительности, Гайзенберг - принцип неопределенности. Оба принципа сработали: два гения, молодой и старый, "отец" и "сын", то притягиваясь, то отталкиваясь, много лет дополняли друг друга, а главные вопросы их жизни так и остались открытыми...
Бор и Гайзенберг появляются на сцене из люка, то бишь из преисподней. (Маргрет, разумеется, тоже - жена обязана делить с любимым все, в том числе его грехи.) Эти двое, а также люди, чьи фамилии беспрестанно мелькают в тексте, подарили миру небывало опасную игрушку. Факт. По факту и наказание. Но, во-первых, они просто реализовывали дар Божий. Во-вторых, боролись, пока могли. А за каждое мгновение, когда не могли бороться, горько каялись. Поэтому ад им заменен на бесконечное выяснение отношений. Почти райское блаженство, поскольку они могут разговаривать. Общаться. Делиться мыслями. Есть люди, у которых головы спланированы не для фуражек и контрольных выстрелов, а специально под мозги. И мозги эти вмещают целую вселенную. Россия забыла о таких людях. МХАТ напомнил. Спасибо МХАТу. С нами говорят серьезно, нас не держат за дураков - еще раз спасибо. Интеллект, давно обитающий в нашем Отечестве на правах бедного родственника, вернулся и сказал с главной сцены страны: здравствуй, это я.
По всем примитивным сегодняшним расчетам, "Копенгаген" должен был провалиться, а он выстоял. Без коммерческих подпорок, без потакания сложившимся вкусам, хотя, правду сказать, можно, можно было бы на полчасика подсократиться... Ну да ладно. "Копенгаген" красив, ироничен и философски глубок. Это прекрасный спектакль. Это большая удача. Тут многое понимаешь про Бора и Гайзенберга - даже необязательно в финале гнать по табло молчаливую проникновенную мораль; и так ясно, что одна почти случайная встреча, один сентябрьский день сорок первого года фактически решил вопрос о нашем с вами пребывании на этой земле. Решил в положительную сторону. И значит, надо жить. Разные случаются неприятности: не токмо что твою редакцию, а и страну твою могут оккупировать. Но однажды любому оккупанту достается исторически справедливый пинок под зад. Люди вон с Гитлером боролись, и ничего - выдюжили.
Жизнь - это такая штука, где главное - ничего не бояться.
Ну, что сказать? Это, конечно, не Карцев и Ильченко. Хотя кое-какие веселые минутки в спектакле встречались и они вызывали смех, может быть, даже больший, чем предполагали сами шутки. Зал успевал стосковаться по живой реакции и потому каждую такую возможность использовал с некоторым "плюсом", на живое реагировал с особой живостью.
За мгновениями веселья следовали новые пространные периоды многословных споров, и зал мало-помалу снова скисал, терял нить рассуждения, не без труда продираясь сквозь физические термины, детали научно-политической дискуссии, которую без малого три часа на большой сцене МХАТа имени Чехова вели Нильс Бор (Олег Табаков), Вернер Гейзенберг (Борис Плотников) и супруга Бора Маргрет (Ольга Барнет). Такова пьеса англичанина Майкла Фрейна "Копенгаген" (перевод Зои Андерсен, сценическая редакция Александра Попова).
Три актера одновременно появляются откуда-то снизу, из-под сцены, - из "архива истории". И начинают вести разговор и спор, начатый более полувека назад, а теперь, кажется, уже нескончаемый, а в финале так же - медленно и молча - погружаются обратно, возвращаются в свое время.
Три актера все время на сцене. Больше - ничего, вернее, почти ничего, поскольку на сцене - ряды мониторов с бегущей строкой, какие в театрах используют для синхронного перевода. В финале, когда герои возвращаются в историю (а актеры уплывают под сцену), мониторы "доигрывают" пьесу, прерванную актером на полуслове, "дочитывают" последние слова.
Здесь все, кажется, "против театра": текст с длинными, сложными для слуха монологами, и "вспомогательная", "нехудожественная" конструкция Александра Боровского, и скромный, как будто случайный, репетиционный реквизит. Костюмы Светланы Калининой максимально "приближены" к уютным домашним кофтам. Актеры и играют почти без нажима, в сдержанной манере (хотя, может быть, как раз так должны говорить представители "строгой", точной науки, которым к тому же известно, что каждое их слово отслушивается и отслеживается?).
Тут вспоминаешь, что вначале пьесу Фрейна должен был репетировать Темур Чхеидзе, мастер таких вот "скучных" разговорных сюжетов (в Тбилиси он выпустил недавно очередную такую драму, где Отар Мегвинетухуцеси играет Пилата и весь спектакль - это длинный и сложный религиозный диспут). Когда пьеса осталась без режиссера, Табаков пригласил ученика Фоменко Миндаугаса Карбаускиса, который спектаклями в подвале на улице Чаплыгина и на новой сцене МХАТа имени Чехова успел заработать доброе режиссерское имя.
Среди молодых экспериментаторов, поклонников новой драматургии, Карбаускис считается последователем психологического театра. Но с народными артистами он работал впервые.
Такая разговорная пьеса, мне кажется, нуждалась в почти балетной партитуре, то есть в хореографической расчерченности каждой фразы, в мелкой пластике и инкрустации. Режиссер не стал ничего "досочинять". Напротив, он скромен в выборе дополнительных средств. (Или актеры не слишком доверились ему? Во всяком случае, на премьере каждый из них полагался больше на свой собственный большой актерский опыт.)
Зачем? Зачем он приезжал в Копенгаген?
Некоторые вопросы живут дольше, чем мы.
Некоторые вопросы вообще остаются без ответа.
Пройдя по кругу, в очередной раз попытавшись восстановить все подробности визита, который в сентябре или в октябре 1941 года нанес немецкий физик Гейзенберг своему учителю Нильсу Бору, герои возвращаются к началу. Говорят об уране, о физике, немного, конечно, о евреях и много - об ответственности ученых за свои научные открытия, которые редко когда используют в мирных целях. И кто более виновен (и в чем?): Гейзенберг, который остался в Германии и, кажется, самообманом заставил себя отказаться от участия в разработке атомной бомбы, или Бор, чья бомба в итоге взорвалась?
Маргрет (Ольга Барнет) - помощница в непростых разговорах и непростых воспоминаниях. Поскольку ей не нужно много говорить об элементарных частицах, то кажется, что и играть ей проще. Она и играет: проще, свободнее, человечнее, в ней нет напряжения, которое сопутствует общению ученых-актеров, их многословным и трудным спорам. Табаков без передышки раскуривает трубку, утопая и прячась в клубах дыма (к слову, дым - единственный настоящий "реквизит"; все прочее - и вино, которым он угощает гостя, и чай, который приносит его жена, - воображаемое или нарисованное). Видно, что Табакову Бор интересен. А Плотников - всячески пытается постичь сомнения и смятения Гейзенберга.
Очень хочется понять все, о чем говорят со сцены. Но всего понять не получается. И на какое-то время зал теряет нить рассуждения. Потом оживает снова - когда среди физических выкладок, за понятиями и "уравнениями", как в фотолаборатории, вдруг проявляются люди, слабые или, напротив, сильные в своем противостоянии (или в своем понимании протеста). В этот момент они и сами становятся яснее друг другу, яснее становится их жизнь, их отношение к самим себе, друг к другу, чем когда они только физики-теоретики и политические оппоненты.
Среди несомненных свойств "Копенгагена" - благородная манера (самого замысла спектакля "для ума", равно как и его воплощения). Накануне премьеры Олег Табаков высказал надежду, что зритель еще не разучился думать, напомнил, что театр создан не только для отдыха и развлечения (к чему приучали нас и многие опыты во МХАТе имени Чехова). Кажется, он не ошибся.
Но и актеры давно уже не играли на этой сцене с таким благородством и достоинством.
В финале они вдруг резко рвут с научными выкладками и выходят на простые, очень понятные, банальные, но от этого не менее значимые и важные и, конечно, до чрезвычайности сентиментальные человеческие истины. Зал утирает слезы и прощает многословие пьесы и "немногословие" режиссуры.
У Олега Табакова в школе по физике была тройка с минусом, но это ему не помешало в последней мхатовской премьере сыграть великого физика Нильса Бора и объяснить полному залу, как происходит расщепление атома.
Пьеса англичанина Майкла Фрейна с невинным названием “Копенгаген” весьма опасна как для театра, так и для публики. Почти три часа три человека - Нильс Бор, его жена Маргрет (Ольга Барнет) и Вернер Гейзенберг (Борис Плотников) много говорят, и все о непонятном. С одной стороны, физическая наука здесь - как повод поговорить об общечеловеческих проблемах, с другой - как конкретные понятия: квантовая механика, магнитные поля, циклотроны, расщепление атомов, мю-мезоны, пи-мезоны, не говоря о принципе неопределенности, дополнительности и прочих-прочих неведомых простому человеку понятиях.
Только отчаянные люди могут взяться за подобный материал. И тем не менее эта физическая история на мхатовской сцене решена весьма любопытно, и молодой режиссер Мигдаугас Карбаускис вместе с актерским трио выступил на равных с учеными-экспериментаторами. Кстати сказать, ученого народа было на премьере предостаточно: в ложе сидел Сергей Капица, и ему, надо полагать, физические термины с академической сцены согревали душу.
А на сцене в три ряда на металлических тросах висит 15 электронных табло, по которым бегут строки: названия улиц Копенгагена, музеев, храмов (оригинальное решение художника Александра Боровского). Табло то опускаются, то поднимаются на разную высоту, и это единственная динамика пустого пространства. Даже звуковая фонограмма работает только в начале и в финале спектакля. Свист птиц в саду обозначен не иначе как бегущей строкой: “Поют птицы”. А что же тут удивляться - разработки физиков-ядерщиков, как показывает история, приводят к мертвым зонам. Впрочем, встретившиеся в Копенгагене Нильс Бор со своим учеником говорят о другом. Интригу их разговорам придает тот факт, что встреча происходит... на том свете. В загробном мире Нильс Бор вместе с женой несколько раз повторяют один и тот же вопрос:
Так зачем Гейзенберг приезжал в 1941 году в Копенгаген?
Копенгаген был оккупирован немцами, Бор был антифашистом, его ученик работал на гитлеровский режим. Дом Бора стоял на прослушке, а за Гейзенбергом следили. Сама ситуация, как запутанная математическая формула, как принцип неопределенности, и уже этим она необычайно интересна. Как и то, каким образом с ней справляются артисты, непривычные к таким пьесам. Некоторая часть зрителей будет жалеть Табакова с Плотниковым, которым пришлось зубрить столь заумный текст. Напрасный труд: знание артистом текста - такая же норма, как написание рецепта врачом.
Вопрос в другом. Как использована эта физико-математическая головоломка для, во-первых, внесения исторической ясности - чьей вины больше в создании атомного оружия: Гейзенберга, работавшего на фашистский режим, или Бора, сотрудничавшего с союзниками, которые сбросили бомбу на Японию? А во-вторых, что за человек - великий ученый Бор, если он не бросился в море, чтобы спасти своего тонущего сына? Скромная доля личного в тексте пьесы согласно замыслу автора призвана усилить общечеловеческий пафос пьесы. Но уж слишком эта доля скромна, и, возможно, поэтому пафос в финале получается с перебором.
Стиль постановки и актерской игры можно определить как сверхаскетичный, что совершенно неожиданно для такого артиста, как Олег Табаков. Его жесткость оттеняет эмоциональная растерянность Бориса Плотникова и элегантная ироничность Ольги Барнет, роль которой, кстати сказать, по сравнению с ее партнерами наиболее выигрышная.
Во МХАТе им. Чехова - снова премьера. И снова приглашен молодой режиссер Миндаугас Карбаускис. С участием Олега Табакова, Бориса Плотникова и Ольги Барнет он поставил пьесу англичанина Майкла Фрейна «Копенгаген».
Герои - датский физик Нильс Бор (Олег Табаков), его жена Маргрет (Ольга Барнет) немецкий физик Вернер Гейзенберг (Борис Плотников) - встречаются, «когда их уже нет на свете». Где встречаются - вопрос для пьесы, посвященной глобальным проблемам, праздный. Скажем, в театре. И все вместе пытаются распутать непростую проблему: зачем в 1941 году, когда Германия уже оккупировала Данию, немецкий физик приехал к датскому; зачем завел разговор о проблемах деления атома, и, соответственно, об атомном оружии. Очевидные ответы сразу отбрасываются, и мы движемся вглубь. Вглубь человеческой психологии, физики, тайн истории. Заходим так глубоко, что чувствуем - самим не выбраться. Но спасательный круг ни режиссер, ни актеры зрителю не бросают. И это, похоже, принципиальная позиция.
Неспешно забивает трубку Олег Табаков - Бор. С сочувствием и женской нежностью смотрит на физиков Ольга Барнет - Маргрет Бор. Волнуется, что-то бесконечно доказывает Плотников - Гейзенберг. Слова произносятся медленно. А по электронным таблицам летят в буквальном смысле годы: 1937-й, 1941-й, 1947-й… Иногда появляется надпись «Поют птицы», а герои разливают по бокалам несуществующее вино. Птицы для них уже отпели, и вино свое они уже выпили. Но зритель, наверное, не имеет ничего против пения птиц, вина, увлекательности театрального сюжета и тому подобных радостей. А на сцене - холодно. Пусть этих людей «нет на этом свете», но раз уж спиритический сеанс затеян…
Кем должен быть зритель, чтобы увлеченно слушать пятиминутные монологи о волновой теории? Что мне некий циклотрон, которым Дания обладает, а Германия - увы? Обольюсь ли я слезами над «магией деления атома»? В пьесе Майкла Фрейна две коллизии: «вычислять из природного урана или из урана-235» и та, что только и может заинтересовать театр, - отношения двух людей, великих физиков. Но благодаря обилию терминов, новых имен, лекций о волновой теории акцент перемещается на коллизию номер один. Все психологические повороты, парадоксы отношений показаны через неспешную, подробную, самодовольную лекцию. И то, что происходит на сцене, отдаляется, отдаляется, пока не исчезает в дыму трубки Олега Табакова.
Представим, что началась очередная война между африканскими племенами. Старые друзья, старейшины этих племен тайно встретились. Один из них подарил другому, скажем, хвост крокодила. И мы посвятим несколько часов подробному размышлению о значении этого подарка и о том, как он повлиял на войну между племенами. Что-то подобное происходит на этом спектакле, где снова и снова мы пытаемся решить, зачем же приезжал Вернер Гейзенберг к Нильсу Бору. Историческая близость этих событий, знакомые имена, и то, что все происходит в Европе, не делает эту историю менее абстрактной, чем войну между какими-нибудь племенами.
Режиссер спектакля Миндаугас Карбаускис, который числится в многообещающих, решил на этот раз ничего не обещать. И поставить нудную (пусть и умную), многословную (с робкими всплесками юмора), сухую пьесу именно так, как она написана. Без хирургического вмешательства. Будто хотел доказать англичанину Майклу Фрейну, что тот написал антитеатральный текст. Можно было запустить карусель абсурда. Можно было сделать так, чтобы при словах об атомах и частицах зал покатывался со смеху, - Табаков и Плотников могли бы это сделать "на ура". Не захотели. Не захотели и использовать иную стилистику - монтажа, смены ритмов, винегрета из эпизодов. Все чинно, благородно. И не ясно, к кому обращено. Не к Капице же, который аплодировал стоя. И большой вопрос, кому - актерам или своим коллегам, которых они играли. Или проблемам, о которых они в течение нескольких часов вещали.
Театр оказался в ловушке с того момента, когда пьеса была поставлена в репертуар, и все остальные решения - приглашение молодого режиссера, участие талантливых актеров - не могли спасти положение. Но ведь не по божьей же воле на театр падает та или иная пьеса.
МХАТ им. Чехова выпустил безоговорочно интеллигентный спектакль "Копенгаген". Сидеть на нем надо тихо, слушать внимательно, не чихать, не хихикать: серьезная вещь.
Олег Табаков в роли нобелевского лауреата Нильса Бора задумчиво курит трубку и сообщает много интересных подробностей о камере Вильсона, уране-235, уране-238, "принципе дополнительности" и прочих важных законах и явлениях квантовой физики. Борис Плотников в роли нобелевского лауреата Вернера Гейзенберга увлеченно добавляет важнейшие для пьесы сведения о "принципе неопределенности". Ольга Барнет в роли жены Бора Маргрет произносит текст, больше всего похожий на ремарки. Действие - если можно так назвать вязнущий в тоннах многозначительных диалогов сюжет - происходит на том свете.
Вероятно, "Копенгаген" Майкла Фрейна - очень важная европейская драма. В 1998 г. она была названа лучшей британской пьесой года, в 1999 г. получила Мольеровскую премию в Париже, в 2000 г. - премию Tony в Нью-Йорке. Сюжет: два нобелевских лауреата - Нильс Бор и Вернер Гейзенберг обсуждают подробности своей встречи в 1941 г. Встреча длилась минут пять, что сказал Гейзенберг Бору и что ответил Бор Гейзенбергу, в точности неизвестно, но, по версии Фрейна, это одно из центральных событий ХХ в. Дело в том, что Гейзенберг, бывший ученик Бора, возглавлял группу ученых, работавших в Германии над созданием атомного оружия, а Бор в конце войны консультировал "Манхэттенский проект", результатом которого стала бомба, сброшенная в 1945 г. на Нагасаки.
Нетрудно догадаться, какой немалый груз этических проблем поднимает эта почти детективная интрига и насколько кстати в ней "принцип неопределенности", который считается главным открытием Гейзенберга, а пьесе Фрейна придает философский оттенок; применить его к истории ох как заманчиво, к человеческим отношениям великих - тоже любопытно.
Английский драматург трижды конструирует разные версии встречи. То ли Гейзенберг приезжал, потому что ему по старой дружбе был нужен совет учителя (хотя Бор, живший в оккупированной немцами Дании, никак не мог сочувствовать научным проектам Третьего рейха). А может, Гейзенберг пытался узнать у Бора, как далеко зашли в своих изысканиях американцы? Возможно также, что речь шла о моральном аспекте проблемы или даже о том, чтобы заключить нечто вроде пакта: вы тормозите свою работу, мы - свою и никаких бомб.
Но Фрейну больше всего нравится вариант, согласно которому Гейзенберг сам не знал, зачем приехал к учителю, а разговор, быть может, не состоялся вообще: если невозможно точно определить траекторию движения электрона, как мы можем утверждать что-то определенное о поступках других людей и даже своих собственных? Увлекательная тема? Пожалуй что да.
Увы, сочинение Фрейна больше похоже не на пьесу, а на лекцию - слушая ее, невольно представляешь актеров, заучивающих этот текст со слезами на глазах: труд Олега Табакова, Бориса Плотникова и Ольги Барнет заслуживает глубокого уважения. Кажется, "Копенгаген" вообще требует от актера какой-то невероятной самоотдачи: играть в нем практически нечего, зато ума - палата, по крайней мере на первый взгляд. По-моему, все эти рассуждения без ущерба для смысла можно сократить раза в два, а то и больше, но Майкл Фрейн, говорят, дорожит каждой буквой и делать купюры не дает. Жаль.
Предполагалось, что спектакль во МХАТе будет ставить Темур Чхеидзе, но что-то не сложилось, и Олег Табаков предложил постановку ученику Петра Фоменко Миндаугасу Карбаускису, который уже выпустил в Театре-студии п/р Табакова "Долгий рождественский обед" Уайлдера и "Лицедея" Бернхарда, а на малой сцене МХАТа - "Старосветских помещиков" Гоголя; по общему мнению, удачно.
Режиссура "Копенгагена" предельно аккуратна и спокойна: ничего лишнего, никаких вольностей, физика безо всякой лирики - неброско, но добротно, хочется сказать, по-европейски. Над пустой сценой висит несколько черных электронных табло, на которых высвечиваются то имена знаменитых физиков-ядерщиков, то названия мест, о которых идет речь (Копенгаген, сад такой-то и т. д.) , то отдельные реплики или ремарки (художник спектакля - Александр Боровский).
Почти так же лаконична актерская игра. Если учесть, что первым делом персонажи сообщают публике о том, что давно умерли, эта сдержанность эмоций оправдана: чего уж, в самом деле, суетиться, когда вечность впереди. Впрочем, проблему изображения вечности на сцене везде решают по-разному и, например, в одном немецком театре целый акт "Копенгагена" актеры играли голыми. Но, разумеется, во МХАТе покойные нобелевские лауреаты ведут себя значительно скромнее.
Взявшись за пьесу Фрейна "Копенгаген", МХАТ им. Чехова собственного поступка так испугался, что тут же принялся пугать всех остальных. В анонсах и устных комментариях можно было услышать одно и то же: ужас как сложно, одна только физика, никакой любви, кто будет это смотреть. Последний вопрос - самый главный. Принято считать, что сложные философские разговоры публике не то чтобы не по зубам, но давно уже совершенно не в кайф. Публике, мол, нравится веселиться, и точка.
Но ей также нравится, когда ее считают своей и не держат за дуру. В "Копенгагене" Олег Табаков, отважный борец за право зрителей на развлечение, в роли физика Нильса Бора обращается в зал с краткой лекцией о том, что происходит с атомом при расщеплении, - заглядывает в глаза, объясняет, а в конце переспрашивает: "Понятно, да?" И публика, смеясь, аплодирует.
Сказать, что "Копенгаген" легко смотреть, не получится никак. Пьеса Фрейна не столько сложна, сколько многословна, как все западноевропейские интеллектуальные пьесы. При этом автор, известный английский драматург, журналист и переводчик пьес Чехова, не разрешил сокращать в своем творении ни слова. Заблудиться в этом словесном лесу легче легкого, но создатели спектакля проявили волю и устояли. Их работа, может быть, вовсе и не проста, как хотелось бы любителям "Аншлага" и "мыльных опер", но в ней нет высокомерия, это точно.
Три человека, которых давно уже нет на этом свете - Нильс Бор (Олег Табаков), его жена Маргарет (Ольга Барнет) и еще один знаменитый физик, Вернер Гейзенберг (Борис Плотников), - бесконечно говорят, спорят, выясняя истину, весьма при этом неопределенную. Кстати, Гейзенберг как раз и сформулировал это важное положение физики - принцип неопределенности. Герои пьесы появляются откуда-то из-под земли и туда же уходят, так и не прояснив вопрос, их мучивший. Зачем в сентябре 1941 года Вернер Гейзенберг, работавший в Германии при нацистах, приехал в оккупированный Копенгаген на встречу с Нильсом Бором?
Разговор по существу не состоялся. Гейзенберг уехал обратно в Германию, пробыл там до конца войны, был интернирован в Англию, и его имя так или иначе осталось связано с фашистским режимом. Подозреваемый во всех грехах Гейзенберг бомбой так и не стал заниматься, довольно суетливо объяснив, что не сумел просчитать нужную формулу. А безупречный и честный Нильс Бор, вынужденный бежать в США, участвовал в работе по созданию атомной бомбы, которая и была сброшена на Хиросиму и Нагасаки. Вот тут и смысл всей истории.
Поставлено (режиссер Миндаугас Карбаускис), оформлено (сценограф Александр Боровский) и сыграно все это суховато, но очень элегантно и даже с юмором, весьма неожиданным в таком непростом философском рассуждении. Что там публика понимает, судить не берусь, но она внимательно слушает - это факт.
"Копенгаген" - так называется пьеса современного английского драматурга Майкла Фрейна, которая с успехом прошла во многих европейских театрах. Дошла она до и МХАТа им. А. П. Чехова.
Молодой режиссер, ученик Петра Фоменко Миндаугас Карбаускис, уже известный благодаря таким работам, как "Старосветские помещики" (Новая сцена МХАТа) и "Лицедей" (Театр п/р О. Табакова), был приглашен Олегом Табаковым для постановки "Копенгагена" уже на большой сцене.
Казалось бы, все слагаемые премьеры во МХАТе им. А. П. Чехова должны были обеспечить успех: участие в спектакле Олега Табакова (Нильс Бор), Бориса Плотникова (Вернер Гейзенберг), Ольги Барнет (Маргарет Бор); сама пьеса - интеллектуальный детектив, спор двух крупнейших физиков об ответственности перед человечеством за собственные открытия; наконец, подающий надежды режиссер.
Однако загадочным образом все эти обстоятельства никак не помогли спектаклю, который в пути, увы, потерял цель. И главное, чего не случилось, - осознания режиссером задачи: во имя чего сегодня выходят на сцену МХАТа Бор и Гейзенберг? Ведь не только и не столько для того, чтобы поговорить о квантовой механике, волновой теории или устройстве атома. Временами ход дискуссий наводил на вопрос: не стал ли МХЛТ филиалом института Курчатова?
Глухота к высоким вопросам, которые, по сути, и есть сюжет этой пьесы Фрейна, превратила спектакль в производственную пьесу. Ни игры со временем, ни попытки средствами театра осмыслить две правды: "принцип дополнительности" датчанина Бора и "принцип неопределенности" немца Гейзенберга. Ведь это не только постулаты физиков, но и два символа веры. За пугающей терминологией и трудновоспроизводимой лексикой стоят убеждения, страсти, судьбы двух выдающихся людей, попавших в водоворот событий военной и послевоенной Европы.
Сам принцип драматического построения - встреча из небытия двух ученых, жажда доспорить в надежде, что они наконец поймут друг друга, самих себя, свое время, - заставляет снова и снова прокручивать одни и те же события.
Азарт обнаружить потерянную истину управляет ходом этой пьесы, но, увы, не самого спектакля. Рассчитывать только на обаяние Олега Табакова, который обращается к залу со словами "еще раз начнем сначала", чтобы вернуться к уже известным событиям, мягко скажем, недостаточно. Хотя зал и рад как актерскому пассажу своего любимца, так и тому, что о публике вспомнили.
В пьесе каждый возврат к исходной точке - приезд Гейзенберга из фашистской Германии в оккупированную Данию, его визит в дом Бора, их уход "погулять" в саду, а на самом деле повод предметно поговорить - все это характерно трактуется драматургом, а значит, каждый раз требует иного режиссерского решения. Спектакль же застыл в предсказуемой линейной последовательности, в унылом повторении одного и того же. Режиссерское решение оказалось ощутимо проще предлагаемой драматургом игры.
Пожалуй, лишь одна сцена задышала подлинным - финал. Табло с бегущей строкой вдруг взмыли под колосники, освобождая пространство для трех героев драмы, принявших непреложность бренности всего, даже праха, которым станут они сами, праха, в который превратятся их дети и дети их детей. Бор перекинет фразу Гейзенбергу, Гейзенберг -Маргарет Бор, каждый из них оценит другого, соотнесет время длящееся и время ускользающее. Представшие пред нами из небытия, они в финале на наших глазах исчезнут, уйдут в вечность, в глубину памяти. Итог ясен. Однако неясно, как случился такой итог.
Одни считают, что этот спектакль по пьесе известного английского драматурга Майкла Фрейна, повествующий о взаимоотношениях двух великих физиков Нильса Бора и Вернера Гейзенберга, вообще не имеет никакого отношения к искусству, поскольку текст пьесы чем-то напоминает учебное пособие по квантовой механике, другие же приветствуют его появление на знаменитой сцене, так как театр должен не столько развлекать зрителей, сколько просвещать.
Наверное, истина лежит где-то посередине. Потому что, когда в течение трех часов актеры сыплют физическими терминами и заметно, как они напрягаются, чтобы не перепутать уран-235 с ураном-238, то воспринимать это тяжело. И если, не дай Бог, вы пропустите хоть одно слово в длинных диалогах ученых-соперников, то потом не поймете, почему Бору удалось вместе с американцами создать атомную бомбу, а его бывшему другу Гейзенбергу в фашистской Германии - нет. Так что зрителям требуется некоторое время, чтобы, как теперь говорят, "въехать" в суть взаимоотношений троих героев (включая жену Бора) и дела, которым они занимались.
К сожалению, не все зрители выдерживают это испытание и раздосадованные покидают театр во время антракта. Те же, у кого терпения и любознательности больше, во втором акте привыкают к научной терминологии и даже пытаются словить "кайф" от того, что разыгрывают на сцене Ольга Барнет, Олег Табаков и Борис Плотников. Например, очень интересно наблюдать, как Табаков, играющий Бора, спорит, отстаивает свою точку зрения, держит длинную паузу, молчит, хмыкает, хитро и лукаво смотрит на нетерпеливую Барнет, исполняющую роль его верной жены.
Конечно же, Табаков понимал, что зрителям, купившим дорогие билеты на премьеру, чтобы насладиться игрой актеров, не очень-то хочется разбираться в проблемах квантовой теории поля и протонно-нейтронного строения ядра, поэтому они могут "проголосовать" ногами против спектакля. Здесь он сильно рисковал, как рисковал и тем, что доверил постановку пусть и талантливому, но молодому режиссеру Миндаугасу Карбаускису, ученику Петра Фоменко. Но видно уж такова натура Табакова - рисковая, закаленная в "боях". Ему очень важно было доказать себе и другим, что в театре, помимо всего прочего, есть и игра мысли, интеллекта.
В начале 1941 года Гейзенберг приезжает в оккупированную немцами Данию, чтобы поговорить с Бором о чем-то очень важном для него. Но прежней душевной близости между ними уже нет. Теперь они находятся по разные стороны баррикад: Гейзенберга опекает "третий рейх", Бор находится у фашистов под колпаком. Разговора не получается. Казалось бы, наука не имеет отношения к политике и этике, но, оказывается, они тесно переплетены. Свидетельство тому - трагедия Хиросимы.
Поэтому не важно, разбираются ли зрители в квантовой теории, прочитали Олег Табаков и Борис Плотников труды Эйнштейна, Бора, Гейзенберга или нет. Важно другое - способны ли мы совершать усилие над собой, способны ли преодолевать привычную инерцию сознания и отправиться в другие неведомые миры. Хотя бы мысленно. Конечно, ученым трудно было постичь строение атома, но самым трудным оказалось для них проникнуть в глубины своей души. Вот об этом и поставил спектакль молодой Карбаускис.
И все-таки при всех "научных" экспериментах театр остается театром, с его неожиданностями, казусами, техническими накладками. Непонятно откуда взявшаяся кошка, мяукавшая за кулисами в течение первого акта, по теории вероятности могла сорвать спектакль, если бы... Если бы актеры и дальше делали вид, что не слышат ее, в то время как зрители по этому поводу начали веселиться. Когда же Олег Павлович, не выходя из образа, мягко прореагировал на кошачье мяуканье, то напряжение между актерами и публикой мгновенно спало. Вообще-то он, как никто другой из актеров, умеет действовать на аудиторию гипнотически. Табаков может несколько минут стоять на сцене, улыбаться, дымить свой трубкой с ароматным табаком, и это будет интересно, никто в зале и не шелохнется. Такова магия его актерского дарования. Поэтому, каким бы сложным ни был текст его роли, Табаков прежде всего общается со зрителем на душевном уровне. И это главное. Только вот никак не могу представить, что же стало с несчастной кошкой?..
Майкл Фрейн «Копенгаген». МХАТ им. А.П. Чехова
На сцене Нильс Бор - Олег Павлович Табаков. Маргрет Бор, жена ученого, - Ольга Барнет. Вернер Гейзенберг, некогда любимый ученик Бора, - Борис Плотников. Трехчасовую пьесу «на трех актеров», почти лишенную действия, но перенасыщенную оттенками смыслов реплик и монологов, Фрейн, английский драматург и журналист, написал в 1998 году.
1941 год. Дания - под гитлеровской оккупацией. Вернер Гейзенберг, ведущий физик Третьего рейха, окруженный дипломатической свитой и эсэсовской слежкой, приезжает к бывшему учителю в Копенгаген. Их разговор короток. Гейзенберг в спешке покидает дом Нильса Бора. О чем именно они говорили - скорее всего, мир не узнает никогда.
Однако несомненно: разговор стал пусковым механизмом важнейшей цепной реакции в истории ХХ века. Группа Гейзенберга в Германии не сумела - или не успела, или не захотела - довести до конца работу над атомной бомбой к 1945 году. Гитлер не получил в руки ядерное оружие.
И, ежели не поминать Хиросиму, Нагасаки, Чернобыль, история человечества кой-как продолжает свое повседневное течение до сих пор.
Бор, Маргрет и Гейзенберг - три участника респектабельного ужина в профессорском доме над Северным морем в глухой осенний вечер, три песчинки в двухмиллиардной толпе человечества - оказались в итоге тремя китами, на которых все-таки тогда устояло мироздание…
Если бы Бор (гражданин захваченной страны, по крови наполовину еврей) присоединился в 1941 году к «рабочей группе» немецких ядерщиков (о чем Гейзенберг не посмел заговорить с мэтром впрямую, но незаданный вопрос висел в воздухе), «берлинская бомба» появилась бы раньше, чем американская. Если бы Бор открыл Гейзенбергу в беседе, в чем ошибка его расчетов, Гейзенберг мог бы довести работу до конца сам...
Итак, планету и ее население (с потомством на три поколения вперед) спасли кодекс чести и чувство собственного достоинства профессора Бора?
Очень похоже на то. Об этой органике собственного достоинства - мхатовский «Копенгаген». А трехчасовой мастер-класс самоощущения и поведения приличного человека... впрочем, нет! порядочного человека в очень непростых обстоятельствах - самое интересное и ценное в спектакле.
Сцена темна и почти пуста. Только по стеклянным электронным табло бегут огненные буквы реплик. (Сценограф - Александр Боровский.) Белый, ангельски простой и донельзя респектабельный обеденный сервиз Маргрет Бор - единственный реквизит. Серая, вольно и уютно связанная куртка, твердые белоснежные воротнички профессора Бора - второй «предметный акцент» спектакля. Все имеет немалое значение в пустом, как вакуумная колба, мире «Копенгагена».
Это вещи порядочных людей. Малые, как герб на перстне, символы всего, за что отвечает Бор.
Здесь никто ни в какой ситуации не повысит голос. Здесь будет взвешена и отточена каждая реплика. Страх, корысть, раздражение, вульгарность, упреки - весь хитрый и мелочный серпентарий низменных побуждений - изгнаны из этой гостиной. (Хотя и страх, и грех, и тщеславие, и олимпийский покер многоходовой игры «на место» в истории мировой науки живут в подтексте.)
Бор, усмехаясь, говорит: «Я довольно странно ощущаю себя в математическом отношении. Я - не единица, а половина пары». Тонкий актерский дуэт Ольги Барнет и Олега Табакова - часть все той же парадигмы. «Белое - это полоски под кольцами», - писал русский поэт. Как белизна крахмальных воротничков, незапятнанное сияние седин, чувство собственного достоинства президента Датского королевского научного общества (академическая мантия воистину заменила ему мантию вельможи), так и эта семейная точность взаимодействия Маргрет и Бора, умное и неколебимо верное служение героини Ольги Барнет своей «половине пары» - элементарные частицы самоощущения и «манеры жить», спасших мир.
Актерский дуэт Барнет и Табакова все время дает мастер-класс человеческой нормы. Комильфотности - в дословном и основном ее значении: comme il faut - так, как надо.
И даже всерьез и надолго увлекшись объяснением залу МХАТа постулатов квантовой физики, они выступают как некие носители языка.
Языка чувств, жестов, традиций, парадных ужинов, отношений, который для них - родной. А большей частью общества как-то... полузабыт.
Уж больно давно никто не говорил, что не владеть этим языком - стыдно.
…Не знаю, хороша ли сама пьеса Майкла Фрейна (удостоенная, впрочем, и Мольеровской премии, и премии Tony). Добротный и старательный текст высокоцивилизованного человека несколько анемичен. (А ведь именно внутренняя страсть, тонкая мимика таланта в переплясе реплик делают общие места вечными истинами.) Не знаю, станет ли «Копенгаген» этапным для режиссера Миндаугаса Карбаускиса (в отличие от его «Старосветских помещиков» на Новой сцене МХАТа, фантасмагории, точно гипнотически «наведенной» на зрительный зал творческой волей 24-летнего постановщика). Но понимаю, кажется, внутренние задачи этой премьеры.
…Те, кого играют Олег Табаков и Ольга Барнет, так похожи на уходящую, почти ушедшую, не знакомую «младшей половине» зрительного зала породу московских профессоров прежних времен. Знание давало этим людям неколебимое достоинство. И – масштаб личности. Они твердо верили, что будущее рождается в их сознании. Они знали цену биотокам мозга.
А, собственно говоря, будущее мира и рождается в чьих-то кабинетах.
Никто из них не был равен масштабом Нильсу Бору, но вместе они составляли некий твердый панцирь черепахи, на которой стоит мир.
Бог весть, почему не сумели передать в полной мере это личное дворянство интеллектуала, это родовое достоинство сословия ученикам и детям. То, что было аксиомой для общества в 1960–1980-х, теперь стало в России чем-то вроде теоремы Ферма, не имеющей вроде бы доказательств.
И не только для внешнего мира, вот в чем беда! Сами носители знания теряют эту внутреннюю великолепную уверенность в своей значимости.
А потому теряют и возможность убеждать в ней мир и потомство.
«Носители языка» уходят. Язык скукоживается, кривится, щерится (совсем как русский), теряет словарный запас и популяцию тех, кому он внятен.
Очень опасный процесс. Но это – долгий и не совсем театральный разговор. Тем не менее Художественный театр подал чуть не первую за долгие годы реплику в этом разговоре. Четкую. И печальную.
…Едешь с премьеры домой. Вспоминаешь московские дома и семьи глубокой давности. В сознании крутится легендарная фраза Ф.Г. Раневской: «Я такая старая, старая… Я еще помню порядочных людей – вот какая я старая!».
А репродукторы в метро ликуют над самым темечком: «Поздравляем москвичей с юбилеем! Ровно десять лет назад на русском языке был впервые опубликован сканворд!»
Чем любопытен нынешний чеховский МХАТ, так это своей непредсказуемостью. Некогда основательный сценический корабль сегодня напоминает хрупкую лодочку, плывущую в открытом море без руля, ветрил и точного маршрута. Рискованно и нерасчетливо. Но в этом есть своя привлекательность. Театр отчасти уподобился путешественнику-первопроходцу, отправившемуся в путь "за интересом", подбирая попутчиков, верных или случайных. Последних, кстати, можно при случае и за борт сбросить. В нынешнем, далеко не завершенном сезоне из репертуара уже сняты два свежеиспеченных спектакля. Возможно, не до конца осознанный эксперимент так же рискованно ставится прямо в зрительном зале. Вместо театрального билета зритель покупает лотерейный. Причем список звездных имен отнюдь не гарантирует выигрыша. И наоборот. Впрочем, участие в совместном эксперименте публике должно польстить. Ей доверяют. Ее же и проверяют. Столь злободневное понятие "кассы" частенько выводится за рамки театральной игры. Уже только за это хочется снять шляпу.
К премьере спектакля "Копенгаген" все это имеет самое прямое отношение. Потому что зрелище это для сегодняшней мхатовской сцены немыслимое. Да что там для мхатовской, для любой. Режиссер Миндаугас Карбаускис обещал, что подобного действа мы не увидим нигде. Это точно. Создано иное театральное измерение, от которого нас то ли отучили, то ли и не приучали никогда. И дело тут вовсе не в пугающем обилии слов у драматурга Майкла Фрейна, добрую половину из которых, взятых из обихода теоретической физики, обычный человек и выговорить-то не сумеет, и не в вызывающей интеллектуальности, и не в полном отсутствии внешнего действия. Все это мы кушали с большим или меньшим аппетитом. Дело в другом. К подобной драматургии всегда прилагался соответствующий режиссерский подход: многословие (пусть даже высокой пробы), как правило, камуфлировалось изящными постановочными трюками либо выжимающим слезу "психологизмом". И все это более чем нормально. Тут же режиссер рискованно, но добровольно предпочел сойти с наезженной и выигрышной колеи, пропустив притом автора вперед. Попытался поставить спектакль, абсолютно адекватный пьесе, забыв о всяческих самовыражениях. Хотя мог бы, наверное, "самовыразиться" замечательно. Вместо этого, возможно, услышит упреки в том, что вообще мало чего сделал.
А пьеса-то ох как непроста. Англичанин Майкл Фрейн, известный отечественной публике добротной комедией "Шум за сценой", вдруг взял да и преподнес театру сюрприз. Причем такой, что подумаешь: а театру ли, собственно, он предназначался? Амплитуда зрительских и профессиональных оценок колеблется от "бездарно" до "гениально". Все смешалось: физика, политика, этика, Вторая мировая, немцы, датчане, евреи, атомная бомба, Хиросима, расщепление атома, интеллектуальная драма, мысль и чувство, реальность и воспоминания, и прочая, и прочая. Все идет по кругу – первому, второму, третьему, подгоняемое то и дело звучащим вопросом-рефреном: зачем он приезжал в Копенгаген? Он – немецкий физик Вернер Гейзенберг, к коллеге, учителю и "отцу" Нильсу Бору в 1941 году в оккупированную Данию. Точного ответа, впрочем, нет. А может быть, Фрейн предпочитает, чтобы каждый из нас нашел его сам. Он вообще нимало не озабочен тем, чтобы написать удобоваримое для театра сочинение, придерживаясь четких драматургических канонов: завязка, кульминация, развязка и что там еще нужно. Любитель и переводчик Чехова, он бросает все в одну колбу, встряхивает и наблюдает за тем, что получится. Та же лаборатория, или спиритический сеанс, или очная ставка. Читать это интересно, но трудно, поставить невозможно. Но – череда престижных литературных премий. Но – успех на коммерческой сцене (правда, в одном из европейских театров Нильс Бор появлялся на подмостках в костюме Адама). В общем, Олегу Табакову, инициатору этой постановки, пьеса очень нравится.
Ну а дальше, собственно, и начинается территория эксперимента. Лабораторная ситуация, где опыт серьезен, а результат непредсказуем. Отчасти вызов, который, быть может, не всегда в ладах с естественными душевными и творческими потребностями. Немного провокации, осознанной или не вполне. Потому что при всем прочем "Копенгаген" – это своеобразная игра на преодоление всяческих стереотипов: постановочных, сценографических, актерских, зрительских. Карбаускису, впрочем, преодолевать пока нечего по причине недолгой сценической практики. Хотя его коллеги-ровесники, тоже не столь давно проснувшиеся знаменитыми, поставив три-четыре спектакля, уже провоцируют на фразу: режиссер N, как всегда… А вот о нем этого не скажешь, потому что интерес к эксперименту прежде всего над самим собой у него, кажется, в крови.
Актерам куда сложнее, поскольку "принцип неопределенности", введенный в научный обиход Гейзенбергом, явно доминирует и в спектакле. И существовать приходится аккурат между двух полюсов: "холодно" и "горячо". Холодновато-ироничная, функциональная и знаковая сценография Александра Боровского представляет различные комбинации световых табло с бегущей строкой: точки-тире-звездочки, даты, имена, ремарки, недопроизнесенный текст. Они же – садовые скамейки, надгробные памятники, качели, кафедра – в зависимости от текущего момента. И "теплые", домашние вязаные костюмы Светланы Калининой. Бесконечностью закольцованные разговоры – от воспоминаний о детях и лыжных прогулках до многоминутных лекций о расщеплении атома плюс все вышеперечисленные темы. И вот ведь еще что: и Бор – Олег Табаков, и его жена Маргрет – Ольга Барнет, и Гейзенберг – Борис Плотников не совсем вписываются в категорию людей. Поскольку в интерпретации Фрейна, вслед за которым идет Карбаускис, они давно уже завершили свой земной путь и по авторскому велению лишь на время вызваны назад. Откуда? Куда? В качестве кого? Фантомов, бессмертных душ, вечного разума? Ответьте-ка. И сыграйте. Клубится живой дымок от трубки Бора – Табакова. А в стаканы и бокалы "разливаются" несуществующий чай или вино. Впрочем, замедленное знаковое явление персонажей из подсценических глубин и их финальный спуск туда же кажутся излишними даже в такой минималистской режиссуре, поскольку попросту иллюстрируют и без того понятный текст, звучащий минуту спустя.
Понятно желание актеров "поиграть", эмоционально согрев тем самым серьезный проблемный текст. Понятно и стремление режиссера ограничить и огранить эту игру, не допустив кордебалета протонов, а также спонтанных актерских перехлестов и купания в своем, "харизматическом". И ведь практически получилось, хотя ясно, сколь тяжело и нервно дался такой результат. Не выпущенные на волю, но и не превращенные как в бесстрастно декламирующие манекены, так и в танцующие частицы, актеры-персонажи остались очень разными, как могут разниться даже "бывшие" люди. Более эмоциональный, раскованный и трогательный в своей искренности Плотников – Гейзенберг, успевший сродниться со своим персонажем, и непривычно сдержанный Табаков, пока еще сохраняющий дистанцию с Бором. А вот Барнет – Маргрет, помимо прямых актерских функций, досталась еще одна своеобразная роль – идеального зрителя, допущенного на сцену. Наблюдателя не стороннего, но бесконечно заинтересованного в ходе дела. Вовремя заданный вопрос, ироничная оценка, реплика в сторону – все это, если не терять ее из виду, чуть-чуть помогает сориентироваться в происходящем и успешно вернуться назад, если ты на какое-то время из происходящего выпал.
А выпасть можно. Запросто. Что, собственно, и происходит почти с каждым зрителем. И вовсе не потому, что спектакль уж так скучен, просто от подобной концентрации внимания на каждом слове, каждой реплике мы тоже отвыкли. То ли текст уже давно затвержен наизусть, как в случае с тысяча первой "Чайкой", то ли он того и не требует. Но на "Копенгагене" не получится поудобнее усесться в кресле и расслабиться, вполглаза наблюдая за сценой. Тут нужно приложить неслабое усилие, чтобы втянуться в этот непростой сценический мир и оставаться там до конца. Нужно по-своему "работать" наравне с авторами и действующими лицами. И даже определенные профессионально-зрительские стереотипы уже не спасают, но, наоборот, приводят к "проколам". Лично я, например, питая слабость к такому театру, где меньше слов и больше "дела", позволяла себе время от времени "отключать звук", пытаясь понять: можно ли вот так, визуально, определить, что же происходит? Казалось, можно. Как выяснилось в финале, нельзя. И совсем уж не правы те, кто говорит: усни, потом проснись, ничего не изменится, на сцене все те же и говорят о том же. Может быть, и о том, но уже не так. Так что обидно за собственный просчет и спасибо за науку.
И еще. Безупречный, но все же утомительный (по контрасту с привычной развлекаловкой), "Копенгаген" тебя очень сильно цепляет и долго не оставляет в покое. А порой провоцирует на какие-то неадекватные вещи. Моя коллега, например, вернувшись домой, зарылась в энциклопедические справочники по физике, а на следующий день убедительно доказывала, что пьеса и спектакль созданы по подобию теории квантовой механики. Вот ведь как… Во всяком случае, ты ощущаешь благодарность за то, что тебя в кои-то веки не держат за дурака, не потешают, а ставят на место собеседника и соучастника. На "Копенгагене" есть, конечно, и бегущие в антракте, но куда больше желающих понять: что же все-таки происходит? И раз со мной разговаривают столь серьезно, значит, надо соответствовать. Наверное, искренне полюбить этот спектакль тоже пока трудно, уж слишком он не похож на все привычное. Но то, что он в конце концов появился на мхатовской сцене, изрядно себя скомпрометировавшей в последнее время, появился без всяческих скидок, уступок и реверансов кассе или публике, есть безусловная мхатовская победа.
Ближайшие даты:
Актеры : Олег Табаков, Ольга Барнет, Борис Плотников
Продолжительность: 2 часа 50 минут с 1 антрактом
Цена билетов от 1000 Руб.
или по телефону
Фото спектакля:
Не рассчитана на широкую аудиторию. Этот спектакль заинтересует только узкий круг театралов. Здесь рассказывается о развитии личности и культурном развитии в точных науках. Представление можно увидеть на сцене МХТ им. А.П. Чехова.
МХАТ - один из самых старых российских театров. Его основателем является сам К.С. Станиславский. За долгие годы работы театру удалось создать очень сильный репертуар, который на постоянной основе пополняют премьерами. Как правило, на сцене МХАТа можно увидеть постановки, созданные на основе произведений русских классиков. Впрочем, исключения тоже возможны.
Впервые спектакль «Копенгаген» представили в 2003 году. В качестве режиссера выступил Миндаугас Карбаускис. Сюжетная линия была основана на пьесе Майкла Фрейна. Важно указать на то, что актерский состав в постановке достаточно известный. Вы увидите на сцене таких актеров и актрис, как Олег Табаков, Борис Плотников и Ольга Барнет. На нашем сайте можно сделать заказ билетов на Копенгаген в театр МХТ имени Чехова, выбор онлайн или по телефону через оператора.
Публика наблюдает за приватной встречей ученых-химиков на протяжении двух часов. Эти ученые имели непосредственное отношение к событиям Второй Мировой войны. Речь идет о Вернере Гейзенберге и Нильсе Боре.
Чтобы заказать или купить билеты на спектакль Копенгаген в театр МХТ имени А.П.Чехова, Вам достаточно позвонить нам или заполнить форму заказа и сделать заказ, получив вашу заявку наши консультанты перезвонят Вам и подскажут с выбором.
