Эдвард Олби
Что случилось в зоопарке
Пьеса в одном действии
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Питер
лет сорока с небольшим, не толстый и не худой, не красавец и не урод. На нем костюм из твида и очки в роговой оправе. Курит трубку. И хотя он, так сказать, уже входит в средний возраст, стиль его одежды и манера себя держать почти юношеские.
Джерри
лет под сорок, одет не столько бедно, сколько неряшливо. Когда-то подтянутая, мускулистая фигура начинает обрастать жирком. Сейчас его нельзя назвать красивым, но следы былой привлекательности видны еще довольно ясно. Тяжелая походка, вялость движений объясняются не распущенностью; если присмотреться внимательнее, видно, что этот человек безмерно устал.
Сентрал-парк в Нью-Йорке; летний воскресный день. Две садовые скамьи по обе стороны сцены, за ними - кусты, деревья, небо. На правой скамье сидит Питер. Он читает книгу. Кладет книгу на колени, протирает очки и снова углубляется в чтение. Входит Джерри.
Джерри . Я сейчас был в зоопарке.
Питер не обращает на него внимания.
Я говорю, я только что был в зоопарке. МИСТЕР, Я БЫЛ В ЗООПАРКЕ!
Питер . А?.. Что?.. Простите, это вы мне?..
Джерри . Я был в зоопарке, потом шел пешком, пока вот не очутился здесь. Скажите, я шел на север?
Питер (озадаченно). На север?.. Да… Вероятно. Дайте-ка сообразить.
Джерри (тычет пальцем в зал). Это Пятая авеню?
Питер . Это? Да… Да, конечно.
Джерри . А это что за улица, что ее пересекает? Вон та, направо?
Питер . Вон та? О, это Семьдесят четвертая.
Джерри . А зоопарк возле Шестьдесят пятой, значит, я шел на север.
Питер (ему не терпится вернуться к чтению). Да, по-видимому, так.
Джерри . Добрый старый север.
Питер (почти машинально). Ха-ха.
Джерри (после паузы). Но не прямо на север.
Питер . Я… Ну да, не прямо на север. Так сказать, в северном направлении.
Джерри (смотрит, как Питер, стремясь отделаться от него, набивает трубку). Вы что, хотите нажить себе рак легких?
Питер (не без раздражения вскидывает на него гл-аза, но затем улыбается). Нет, сэр. От этого не наживешь.
Джерри . Правильно, сэр. Вернее всего, вы получите рак во рту и вам придется вставить такую штуку, какая была у Фрейда после того, как ему удалили полчелюсти. Как они называются, эти штуки?
Питер (нехотя). Протез?
Джерри . Именно! Протез. Вы образованный человек, не правда ли? Вы случайно не врач?
Питер . Нет, просто я об этом где-то читал. Кажется, в журнале «Тайм». (Берется за книгу.)
Джерри . По-моему, журнал «Тайм» не для болванов.
Питер . По-моему, тоже.
Джерри (после паузы). Очень хорошо, что там Пятая авеню.
Питер (рассеянно). Да.
Джерри . Терпеть не могу западную часть парка.
Питер . Да? (Осторожно, но с проблеском интереса.) Почему?
Джерри (небрежно). Сам не знаю.
Питер . А! (Снова уткнулся в книгу.)
Джерри (молча глядит на Питера, пока тот, смущенный, не поднимает на него глаза). Может, поговорим? Или вам не хочется?
Питер (с явной неохотой). Нет… отчего же.
Джерри . Я вижу, вам не хочется.
Питер (кладет книгу, вынимает трубку изо рта. Улыбнувшись). Нет, право же, я с удовольствием.
Джерри . Не стоит, раз вам не хочется.
Питер (наконец решительно). Нисколько, я очень рад.
Джерри . Это, как его… Сегодня славный денек.
Питер (без всякой надобности воззрившись на небо). Да. Очень славный. Чудесный.
Джерри . А я был в зоопарке.
Питер . Да, кажется, вы уже говорили… не правда ли?
Джерри . Завтра вы об этом прочтете в газетах, если вечером не увидите по телевизору. У вас, наверное, есть телевизор?
Питер . Даже два - один для детей.
Джерри . Вы женаты?
Питер (с достоинством). Разумеется!
Джерри . Нигде, слава богу, не сказано, что это обязательно.
Питер . Да… это конечно…
Джерри . Значит, у вас есть жена.
Питер (не зная, как продолжать этот разговор). Ну да!
Джерри . И у вас есть дети!
Питер . Да. Двое.
Джерри . Мальчики?
Питер . Нет, девочки… обе - девочки.
Джерри . Но вам хотелось мальчиков.
Питер . Ну… естественно, каждому человеку хочется иметь сына, но…
Джерри (чуть насмешливо). Но так рушатся мечты, да?
Питер (с раздражением). Я совсем не то хотел сказать!
Джерри . И больше вы не собираетесь иметь детей?
Питер (рассеянно). Нет. Больше нет. (Каи бы очнувшись, с досадой.) Как вы узнали?
Джерри . Может, по тому, как вы кладете ногу на ногу, да еще что-то в вашем голосе. А может быть, случайно догадался. Жена не хочет, да?
Питер (яростно). Не ваше дело!
Пауза.
Джерри кивает. Питер успокаивается.
Что ж, это верно. У нас не будет больше детей.
Джерри (мягко). Так рушатся мечты.
Питер (прощая ему это). Да… пожалуй, вы правы.
Джерри . Ну… Что же еще?
Питер . А что это вы говорили насчет зоопарка… что я об этом прочту или увижу?..
Джерри . Я вам после скажу. Вы не сердитесь, что я вас расспрашиваю?
Питер . О, нисколько.
Джерри . Знаете, почему я к вам пристаю? Мне редко приходится разговаривать с людьми, разве только скажешь: дайте кружку пива, или: где тут уборная, или: когда начинается сеанс, или: не давай волю рукам, приятель, - ну и так далее. В общем, сами знаете.
Питер . Честно говоря, не знаю.
Джерри . Но иногда хочется поговорить с человеком - поговорить по-настоящему; хочется узнать о нем все…
Питер (смеется, все еще ощущая неловкость). И сегодня ваш подопытный кролик - это я?
Джерри . В такой насквозь солнечный воскресный день лучше нет, чем поговорить с порядочным женатым человеком, у которого есть две дочки и… э-э… собака?
Питер качает головой.
Нет? Две собаки?
Питер качает головой.
Гм. Совсем нет собак?
Питер грустно качает головой.
Ну, это странно! Насколько я понимаю, вы должны любить животных. Кошка?
Питер уныло кивает.
Кошки! Но не может быть, чтобы это вы по своей воле… Жена и дочки?
Питер кивает.
Любопытно, а еще что-нибудь у вас есть?
Питер (ему приходится откашляться). Есть… есть еще два попугайчика. У… гм… у каждой дочки по штуке.
Джерри . Птицы.
Питер . Они живут в клетке, в комнате у моих девочек.
Джерри . Они чем-нибудь болеют?.. Птицы то есть.
Питер . Не думаю.
Джерри . Очень жаль. А то вы могли бы выпустить их из клетки, кошки их сожрали бы и тогда, может быть, и подохли.
Питер растерянно смотрит на него, потом смеется.
Ну, что же еще? Что вы делаете, чтобы прокормить всю эту ораву?
Питер . Я… э-э… я служу в… в одном небольшом издательстве. Мы… э-э… мы издаем учебники.
Джерри . Что же, это очень мило. Очень мило. Сколько вы зарабатываете?
Питер (все еще весело). Ну, послушайте!
Джерри . Да бросьте вы. Говорите.
Питер . Ну что ж, я зарабатываю полторы тысячи в месяц, но никогда не ношу с собой больше сорока долларов… так что… если вы… если вы бандит… ха-ха-ха!
Джерри (игнорируя его слова). Где вы живете?
Питер колеблется.
Ох, слушайте, я не намерен вас грабить и не собираюсь похищать ваших попугаев, ваших кошек и ваших дочерей.
Питер (слишком громко). Я живу между Лексингтон-авеню и Третьей авеню, на Семьдесят четвертой улице.
Джерри . Ну вот видите, не так уж было трудно сказать.
Питер
лет сорока с небольшим, не толстый и не худой, не красавец и не урод. На нем костюм из твида и очки в роговой оправе. Курит трубку. И хотя он, так сказать, уже входит в средний возраст, стиль его одежды и манера себя держать почти юношеские.
Джерри
лет под сорок, одет не столько бедно, сколько неряшливо. Когда-то подтянутая, мускулистая фигура начинает обрастать жирком. Сейчас его нельзя назвать красивым, но следы былой привлекательности видны еще довольно ясно. Тяжелая походка, вялость движений объясняются не распущенностью; если присмотреться внимательнее, видно, что этот человек безмерно устал.
Сентрал-парк в Нью-Йорке; летний воскресный день. Две садовые скамьи по обе стороны сцены, за ними - кусты, деревья, небо. На правой скамье сидит Питер. Он читает книгу. Кладет книгу на колени, протирает очки и снова углубляется в чтение. Входит Джерри.
Джерри . Я сейчас был в зоопарке.
Питер не обращает на него внимания.
Я говорю, я только что был в зоопарке. МИСТЕР, Я БЫЛ В ЗООПАРКЕ!
Питер . А?.. Что?.. Простите, это вы мне?..
Джерри . Я был в зоопарке, потом шел пешком, пока вот не очутился здесь. Скажите, я шел на север?
Питер (озадаченно). На север?.. Да… Вероятно. Дайте-ка сообразить.
Джерри (тычет пальцем в зал). Это Пятая авеню?
Питер . Это? Да… Да, конечно.
Джерри . А это что за улица, что ее пересекает? Вон та, направо?
Питер . Вон та? О, это Семьдесят четвертая.
Джерри . А зоопарк возле Шестьдесят пятой, значит, я шел на север.
Питер (ему не терпится вернуться к чтению). Да, по-видимому, так.
Джерри . Добрый старый север.
Питер (почти машинально). Ха-ха.
Джерри (после паузы). Но не прямо на север.
Питер . Я… Ну да, не прямо на север. Так сказать, в северном направлении.
Джерри (смотрит, как Питер, стремясь отделаться от него, набивает трубку). Вы что, хотите нажить себе рак легких?
Питер (не без раздражения вскидывает на него гл-аза, но затем улыбается). Нет, сэр. От этого не наживешь.
Джерри . Правильно, сэр. Вернее всего, вы получите рак во рту и вам придется вставить такую штуку, какая была у Фрейда после того, как ему удалили полчелюсти. Как они называются, эти штуки?
Питер (нехотя). Протез?
Джерри . Именно! Протез. Вы образованный человек, не правда ли? Вы случайно не врач?
Питер . Нет, просто я об этом где-то читал. Кажется, в журнале «Тайм». (Берется за книгу.)
Джерри . По-моему, журнал «Тайм» не для болванов.
Питер . По-моему, тоже.
Джерри (после паузы). Очень хорошо, что там Пятая авеню.
Питер (рассеянно). Да.
Джерри . Терпеть не могу западную часть парка.
Питер . Да? (Осторожно, но с проблеском интереса.) Почему?
Джерри (небрежно). Сам не знаю.
Питер . А! (Снова уткнулся в книгу.)
Джерри (молча глядит на Питера, пока тот, смущенный, не поднимает на него глаза). Может, поговорим? Или вам не хочется?
Питер (с явной неохотой). Нет… отчего же.
Джерри . Я вижу, вам не хочется.
Питер (кладет книгу, вынимает трубку изо рта. Улыбнувшись). Нет, право же, я с удовольствием.
Джерри . Не стоит, раз вам не хочется.
Питер (наконец решительно). Нисколько, я очень рад.
Джерри . Это, как его… Сегодня славный денек.
Питер (без всякой надобности воззрившись на небо). Да. Очень славный. Чудесный.
Джерри . А я был в зоопарке.
Питер . Да, кажется, вы уже говорили… не правда ли?
Джерри . Завтра вы об этом прочтете в газетах, если вечером не увидите по телевизору. У вас, наверное, есть телевизор?
Питер . Даже два - один для детей.
Джерри . Вы женаты?
Питер (с достоинством). Разумеется!
Джерри . Нигде, слава богу, не сказано, что это обязательно.
Питер . Да… это конечно…
Джерри . Значит, у вас есть жена.
Питер (не зная, как продолжать этот разговор). Ну да!
Джерри . И у вас есть дети!
Питер . Да. Двое.
Джерри . Мальчики?
Питер . Нет, девочки… обе - девочки.
Джерри . Но вам хотелось мальчиков.
Питер . Ну… естественно, каждому человеку хочется иметь сына, но…
Джерри (чуть насмешливо). Но так рушатся мечты, да?
Питер (с раздражением). Я совсем не то хотел сказать!
Джерри . И больше вы не собираетесь иметь детей?
Питер (рассеянно). Нет. Больше нет. (Каи бы очнувшись, с досадой.) Как вы узнали?
Джерри . Может, по тому, как вы кладете ногу на ногу, да еще что-то в вашем голосе. А может быть, случайно догадался. Жена не хочет, да?
Питер (яростно). Не ваше дело!
Пауза.
Джерри кивает. Питер успокаивается.
Что ж, это верно. У нас не будет больше детей.
Джерри (мягко). Так рушатся мечты.
Питер (прощая ему это). Да… пожалуй, вы правы.
Джерри . Ну… Что же еще?
Питер . А что это вы говорили насчет зоопарка… что я об этом прочту или увижу?..
Джерри . Я вам после скажу. Вы не сердитесь, что я вас расспрашиваю?
Питер . О, нисколько.
Джерри . Знаете, почему я к вам пристаю? Мне редко приходится разговаривать с людьми, разве только скажешь: дайте кружку пива, или: где тут уборная, или: когда начинается сеанс, или: не давай волю рукам, приятель, - ну и так далее. В общем, сами знаете.
Питер . Честно говоря, не знаю.
Джерри . Но иногда хочется поговорить с человеком - поговорить по-настоящему; хочется узнать о нем все…
Питер (смеется, все еще ощущая неловкость). И сегодня ваш подопытный кролик - это я?
Джерри . В такой насквозь солнечный воскресный день лучше нет, чем поговорить с порядочным женатым человеком, у которого есть две дочки и… э-э… собака?
Питер качает головой.
Нет? Две собаки?
Питер качает головой.
Гм. Совсем нет собак?
Питер грустно качает головой.
Ну, это странно! Насколько я понимаю, вы должны любить животных. Кошка?
Питер уныло кивает.
Кошки! Но не может быть, чтобы это вы по своей воле… Жена и дочки?
Питер кивает.
Любопытно, а еще что-нибудь у вас есть?
Питер (ему приходится откашляться). Есть… есть еще два попугайчика. У… гм… у каждой дочки по штуке.
Джерри . Птицы.
Питер . Они живут в клетке, в комнате у моих девочек.
Джерри . Они чем-нибудь болеют?.. Птицы то есть.
Спектакль по пьесе Эдварда Олби "Что случилось в зоопарке?" на специально созданной сцене "Чёрный квадрат". Сцена располагается в большом фойе, прямо напротив входа в основной зал, выглядит она немного мрачно, но интригующе: хочется посмотреть, что там внутри. Поскольку рамки приличия не позволяют пройти туда без разрешения, остаётся только одно - сходить на спектакль, который здесь играют 3-4 раза в месяц.
Наконец, пришёл этот день. Мне удалось узнать, что находится внутри таинственного чёрного квадрата! Если снаружи он оправдывает своё депрессивное название, то внутри там на удивление уютно. Мягкий свет освещает парк, в котором растут причудливые белые деревья, уходящие ввысь. По бокам две скамейки, а в центре - решётка, спускающаяся с потолка. К ней на ниточках подвешены 2 пустые фотографические рамки, бутылка водки, колода карт, нож. Очевидно, они ещё сыграют свою роль. Интересно, какую...
Ты заходишь и ощущаешь, что тебе предстоит встретиться с чем-то необычным. Это не будет стандартный спектакль. Это эксперимент, лаборатория. Ещё до начала действия я замечаю, что отношение к спектаклю особое. Дело не ограничилось одними декорациями: позади зрительских рядов - высокий каркас, к которому крепятся прожекторы. Из колонок раздаётся приятное чириканье птичек. Всё это оживляет пространство, настраивает на творческое восприятие будущего действия.
Всё началось... На протяжении всего спектакля меня не покидало ощущение, что я нахожусь не в театре, а в кино. Некий психоделический треш с тайными смыслами. Городская история об одиночестве в многомиллионном городе. Вокруг тебя - толпы, но ты совершенно один, ты никому не нужен. Чей это выбор: твой собственный или за тебя его сделали несчастливые родители, которых, в свою очередь, никто не привёл к истине, никто не рассказал им о смысле жизни, и которые в итоге бросили тебя одного, в этом огромном безразличном городе, оставив в наследство маленькую комнатушку, больше похожую на клетку в зоопарке.
Страдания одинокого человека, которому кто-то однажды сказал, что Бог давно повернулся спиной к нашему миру. А может, это мы повернулись спиной к Богу, и не только к нему, но и к самим себе, к своим близким? Мы не ищем взаимопонимания. Легче установить контакт с соседской собакой, чем с людьми. Да это не жизнь, а зоопарк какой-то!
Каждый сошёл со своего пути, мы извратили изначальный план, по которому жили наши далёкие предки. Вместо райской жизни мы стали жить в зоопарке, мы стали больше похожи на бессловесных животных, чем на людей, созданных по образу и подобию божьему. Человеку, сотворённому для общения, зачастую не с кем поговорить, он начинает страдать от одиночества, он ищет себе всевозможных развлечений, только они настолько гадкие, что срок им – максимум один день, не больше, потому что остатки совести не позволяют возвращаться к ним. Дамочки на один раз, колода порнографических карт, воспоминания об извращённой любовной связи, общение с псом – вот и всё, что есть в жизни одинокого, озлобившегося на весь мир человека.
В чём счастье? У кого найти ответ? Ему неизвестно. Его не научили, ему не рассказали, его обманули. В среде, когда у тебя нет ни семьи, ни друзей, когда ты совершенно один, человек рискует запутаться и погрузиться в полную тьму. Что и произошло с главным героем этой печальной истории, которую рассказали актёры Дмитрий Марфин и Михаил Суслов (он же и режиссёр спектакля).
Если вас заинтересовал этот текст, советую вам почитать пьесу Эдварда Олби "Что случилось в зоопарке? ", чтобы смысл был для вас более понятен. Лично у меня после просмотра осталось много вопросов, потому что концовка, честно говоря, была совершенно неожиданной. Прочтение пьесы расставило всё на свои места, и мне стало понятно, что хотел сказать Эдвард Олби . Но что хотел сказать режиссёр, для меня пока остаётся загадкой… Может, он просто-напросто хотел заставить меня прочитать пьесу, чтобы во всём разобраться? Если так, то задумка удалась:-)
Елена Кабилова
«Что случилось в зоопарке »: люди в клетках одиночества. - «Не боюсь Вирджинии Вулф»: правда и иллюзия. - Художественная философия Олби: между абсурдизмом и реализмом.
Здоровье нации и общества характеризуется тем, в какого рода искусстве они нуждаются.
Эдвард Олби
Эдвард Олби - наиболее яркая фигура того поколения драматургов, которое выступило после Т. Уильямса и А. Миллера. Смелые, новаторские пьесы Олби ставятся в лучших театрах мира, экранизируются. Уже при жизни о нем вышли несколько монографий, специальные библиографии, а общее количество работ, ему посвященных, превышает тысячу.
Раннее признание: «культовая фигура». Жизненная история Олби (Edward Albee, р. 1928) вызывает ассоциации с популярными в конце XIX в. романами Горацио Олджера об «американском успехе»: их герои, бедняки, волею счастливого случая возносятся к вершинам благополучия. Олби был усыновлен богатыми людьми, его детство и юность были безмятежны, он учился в частных школах, сменил ряд профессий, затем последовал быстрый и очень удачный старт в драматургии. Признание пришло к нему из-за океана: феномен, как известно, нередкий для американских художников слова. В 1959 г. в Шиллеровском театре Западного Берлина на премьере его пьесы «Что случилось в зоопарке» разразилась мощная овация. Затем пьесу поставили и на других европейских сценах.
С начала 1960-х годов Олби завоевывает американские подмостки. Он приходит в литературу в переломную пору. Бродвейский театр переживает кризис - коммерческий и творческий. Америка нуждается в драматурге, способном выразить «новые времена». Им и становится Олби. С той поры театральные критики пишут о нем обильно и по-разному. Мнения высказываются порой полярные. У него находят и «сексуальные фантазии», и «бессюжетный натурализм», и просто «грязь». Но правы, пожалуй, те, кто видит в нем «драматурга-про- тестанта», «социального критика», который, вступив в литературу в 1960-е годы, выразил бунтарские настроения этого десятилетия.
Олби о назначении театра. Свою общественную позицию Олби определяет так: «Я никогда не был политическим писателем, склонным к дидактике, хотя, как это легко можно заметить в моих пьесах, мои симпатии в значительно большей степени принадлежат левым, чем правым. Как люди живут в обществе и как они себя обманывают - вот что меня прежде всего заботит».
Бродвей и Голливуд олицетворяли для Олби худшие стороны «индустрии развлечений», понятие же абсурдизма приобретало вполне конкретный смысл. «Что может быть абсурднее, - писал Олби в статье “Какой театр действительно абсурден?” (What Is the Theatre of Absurd?, 1962), - чем театр, который зиждется на эстетических критериях: “хорошая” пьеса та, что приносит деньги, “плохая” - та, что не приносит; театр, в котором драматургов поощряют (не правда ли, очень смешное слово) признать себя колесиком огромной машины; театр, в котором подражание природе заменяется имитацией подражания... театр, в котором в данном сезоне не идет ни одной пьесы Беккета, Брехта, Чехова, Ибсена, О’Кейси, Пиранделло, Стриндберга или Шекспира!»
Осуждая «ленивую публику», падкую лишь до острых ощущений и удовольствий, а также тех, кто ей потрафляет, Олби видит в театре не только «развлечение», но и «наставление», «просвещение», при этом отнюдь не забывая о его особой эстетической природе, которой противопоказаны прямолинейная назидательность и «лобовая» тенденциозность. По мысли Олби, серьезный американский театр развивается в русле послеибсеновской и чеховской традиции. Ощутима она и у Олби. Один английский критик прямо назвал его пьесу «Все кончено» «чеховской». Вообще же, Олби присущи пластичность манеры, способность писать в плане и лирическом, и саркастическом, и гротесковом. Это не значит, что он эмпиричен и может как губка впитывать разнородные явления. Его своеобразие в живом, остроумном диалоге, в умении придать тривиально-обыденному тексту особую значительность: построить пьесу так, что отсутствие внешнего драматизма с лихвой компенсируется внутренней энергией и музыкальностью.
«Что случилось в зоопарке». Перу Олби принадлежит серия экспериментальных одноактных пьес («Американская мечта», American Dream, 1961; «Крошка Алиса», Tiny Alice, 1965; «Ящик председателя Мао», Box and Quatation from Chairman Mao, 1969). Дебют Олби - экспериментальная одноактная пьеса «Что случилось в зоопарке» (The Zoo Story, 1959) впервые обозначил выраженную через парадоксальный сюжет глубинную тему драматурга: тотальное одиночество людей. В пьесе почти нет непосредственного действия, она выстроена как своеобразный диалог двух «глухих» персонажей, совершенно случайных людей.
Один из персонажей, Джерри, едва ли не исповедуется собеседнику, Питеру, но наталкивается на непробиваемое непонимание и равнодушие. Джерри - интеллектуал, человек одинокий, у него нет даже фотографий близких. Единственно с кем он вынужден иногда общаться - это соссдка- пьяница, донимающая его своей похотью. Питер - обычный благополучный американец, мещанин, озабоченный исключительно собственными делами. Он не желает понять кого-то другого, особенно когда Джерри заводит с ним разговор о неприятных жизненных проблемах. Впрочем, разговора не получается. Мы слышим лишь сбивчивый, взволнованный монолог Джерри. Питер лишь трижды перебивает его репликой: «Я не понимаю». Джерри жаждет рассказать Питеру о том, что он увидел в зоопарке. Этот образ исполнен глубинного смысла. Железные клетки, в которых находятся звери, - метафора человеческого существования, бездушного общества, где все «отгорожены решетками друг от друга». Монолог Джерри - своеобразный крик о помощи: «Человек обязательно должен с кем-то общаться». Поэтому исполнен символики его рассказ о соседской собаке, враждебном существе, которое в итоге начинает его понимать. Ведь существование Джерри - «унизительное подобие тюрьмы». Он никак не может достучаться до Питера. Последний не намерен уступить Джерри часть скамейки: ведь она, скамейка, - «собственность» Питера. Когда Джерри не удается согнать Питера со скамейки, он в ярости на него бросается. При этом он наталкивается на нож, которым озаботился вооружиться Питер. Джерри умирает, а Питер бежит с места происшествия...
Традиционный мотив одиночества обретает у Олби пронзительную ноту. Джерри не похож на традиционного «отчужденного» героя авангардистских пьес: он несет в себе душевное тепло и, осознавая трагизм своего бытия, тщетно стремится нащупать связи с другими людьми.
Питер - живое олицетворение так называемого everyman, «всечело- века», эмблема «истеблишмента», конформизма, «золотой середины»: женат, две дочки, два телевизора, две кошки, два попугайчика, работа в издательстве по выпуску школьных учебников, чтение респектабельного журнала «Тайм», восемнадцать тысяч долларов дохода в год. Нужны потрясение, боль, смерть Джерри, чтобы Питер пробудился, задумался над тем, что за его благопристойным существованием духовная нищета.
«Южная история»: гибель певицы. «Смерть Бесси Смит» (The Death of Bessie Smith, 1960), другая одноактная драма, отличается простотой сюжета, социальной определенностью. В ней все конкретно: Юг, Мемфис, 1937 год, время гражданской войны в Испании. И документальной основой, и негодующим пафосом она соотносится с социальной драматургией 1930-х годов, поэтому так удачно вписывается в контекст Америки «бурных шестидесятых».
Знаменитая негритянская певица Бесси Смит, блестящая исполнительница блюзов, попадает в автомобильную катастрофу в штате Миссисипи. Истекающую кровью, ее привозят в больницу «для белых», где ей отказываются оказать помощь. До ближайшей больницы «для черных» далеко. Преступное бездействие белых врачей становится причиной смерти певицы от потери крови.
Мишень критики здесь - расизм. Он глубоко въелся во все поры американского образа жизни в его «южном» варианте. Расизм персонифицирован в разных лицах, но всего отчетливее - в образе медсестры, красивой, самоуверенной, достойной дочери своего глуповатого отца, разорившегося южанина.
Встретились как-то бульдозерист и машинист электровоза… Похоже на завязку анекдота. Встретились где-то на 500-м километре в заснеженной глухомани под вой ветра и волков… Встретились два одиночества, оба «форменных»: одно в форме железнодорожника, другое – в тюремном ватнике и с бритой головой. Это не что иное, как начало «Незабываемого знакомства» - премьеры Московского театра Сатиры. Собственно, в «Сатире» сообразили на троих, т.е. сообразили поделить две одноактные пьесы Нины Садур и Эдварда Олби на трех артистов: Федора Добронравова, Андрея Барило и Нину Корниенко. Все в спектакле парное или двоящееся, и только приглашенному из Воронежа режиссеру Сергею Надточиеву удалось превратить делимое в единый, цельный спектакль. Безымянная пустошь, которую даже поезда освистывают, просвистывая без остановок, вдруг оказалась побратимом Центрального парка Нью-Йорка, а отечественному неприкаянному бывшему зэку нашлась общая тема для молчания с американским неудачником. Кажущаяся пропасть между обстоятельствами пьес «Ехай» и «Что случилось в зоопарке» оказалась лишь антрактом.
«Ехай!», - вторя названию пьесы, кричит мужик, расположившийся на рельсах, машинисту. Вокруг попытки мужика покончить собой железнодорожным образом и строится пьеса. Мужик он и есть мужик, на нем вся страна держится, а он за нее уже нет. «Ты же герой! Ты в тюрьме сидел….», - бросает молодой машинист (А.Барило) пожившему и решившему не доживать мужику (Ф.Добронравов). «Ты предатель, мужик! Ты нас предал! Ты все поколения предал!», - бросает молодость опытности и вместо того, чтобы протянуть руку помощи бьет кулаком в челюсть. Но силой конфликт поколений в пьесе не разрешается. Годы и рельсы разделяют персонажей, а объединяет звездное небо, да сторублевая бумажка, передаваемая из рук в руки. Звезды на заднике сцены сияют, падают то и дело. «Звездец!», - поясняют персонажи, ничего не загадывая. Не сбываются жизни, не то что желания.
Пьеса Нины Садур, написанная в 1984 году, актуальности не потеряла, но «подорожала». Дело не в декорации, она минимальна и для подобного актерского спектакля достаточна и удобна (сценография – Акинф Белов). Подорожала в смысле удорожания жизни, хотя жизнь по-прежнему копейка, но вот за пятерку, по пьесе, красного вина уже не купишь. В спектакле красная цена красненькому сто рублей, а неприлично дорогие конфеты, упоминаемые в пьесе по 85 рублей за килограмм, идут по 850. Сосредоточившись на ценах, подновляя текст, режиссер, однако, сохранил упоминание о расстреле как уголовном наказании (эту неприятность сулит один персонаж другому), что в нашу бытность законного моратория на смертную казнь и незаконных расстрелов то тут, то там выглядит некоторым упущением.
Так бы и продолжал на морозе стоять за жизнь машинист, и за смерть лежать на рельсах мужик, если б не появилась на путях (железнодорожных и жизненных) «Бабка в сапожках». «Жил-был у бабушки серенький козлик», но сбежал. Искала бабка козла, а нашла человека. «Ничейный я», - сокрушался мужик и под светом полной звезд бездны вдруг оказался кому-то нужным.
Все трое – не одиночки, но одинокие люди. Одиночество их простое, правдивое, им ни не о чем, но не с кем поговорить. У них не абстрактный «стресс», а вполне конкретно что-то «стряслось». Но автор, в отличие от жизни, добра к своим героям. Совестливый машинист, не желающий «вертеться» в жизни, повертится на морозе, зато и мудрое слово надежды получит «для сугрева». Заболевший душой мужик отогреется у бабки, а бабка теперь уж наверняка сыщет беглого козла. На разделявших героев рельсах останется лежать мятая сторублевка – истину, ту, что открыли друг другу, сами того не зная, персонажи, не покупают. Рельсы не исчезнут, но пути-дороги, которыми они выложены завьются и переплетутся (проекция на сцену) как жизни персонажей в эту зимнюю ночь. На сцену будет падать снег, но мороз никого не застудит, только у «приболевшего мира» немного понизится температура. Даже ему автор не откажет в шансе на выздоровление.
Через антракт ночь сменится днем, серебряная зима багряной осенью, снег дождем, а железная дорога аккуратной тропинкой парка. Здесь тихому семейному американцу Питеру (А.Барило), очень среднему представителю среднего класса, предстоит незабываемое знакомство. Это словосочетание для названия спектакля взято как раз из пьесы Э.Олби. Но под сулящим нечто приятное заглавием обнаружится история, леденящая кровь.
У Питера всего по паре (для «двойного» спектакля и это кажется не случайным): две дочери, две кошки, два попугая, два телевизора. У Джерри «вечного временного жильца» все в единственном экземпляре, за исключением двух рамок для фото, пустых. Питер, ищущий покоя от семьи в тени деревьев, мечтал бы «проснуться одному в своем уютном холостяцком флэте», а Джерри мечтает никогда не просыпаться. Персонажей разделяют уже не рельсы, но классы, среда, образ жизни. Благообразному Питеру с трубкой и журналом «Тайм» не понять неряшливого, нервного Джерри в штанах с заплаткой. Джерри ярок и незауряден, а Питер – человек общих правил, стандартов и схем, он не понимает и побаивается исключений. Ему Э.Олби, спустя несколько лет после премьеры пьесы, посвятил ее продолжение: предысторию встречи Питера и Джерри. Пьеса называлась «Дома в зоопарке» и рассказывала о другом роде одиночества, одиночестве среди родных и близких, одиночестве и одновременно невозможности побыть одному.
Питер в пьесе символизирует общепринятое, Джерри же не принят никем, извергнут в жизнь и отвергнут ею. Он человек отчаянный, потому что отчаявшийся. Отличный от других, незаурядный Джерри натыкается на пусть и вежливое, но безразличие. У людей много дел и никому ни до кого нет дела. Люди заводят контакты, множат число «френдов», но теряют друзей; поддерживая связи и знакомства, они не поддержат незнакомца в беде, или просто на эскалаторе. «Человек обязательно должен как-то общаться хоть с кем-нибудь…», - кричит Джерри в зал, которому проще сидеть в «ВКонтакте», чем идти на контакт. Джерри кричит в безликую массу, напоминая, что она состоит из людей. «Крутимся и так, и сяк», - кричат по-английски динамики, словно бы отвечая машинисту из первой новеллы, не желавшему «вертеться». Крутимся-вертимся, беря пример с планеты. Каждый вокруг своей оси.
Питера и вслед за ним зрителей выведут из так называемой «зоны комфорта», из предсказуемого хода событий. Михаил Жванецкий однажды заметил, что «я тебя не забуду» - звучит приятно, как признание, а «я тебя запомню» - как угроза. Встречу на скамейке Питер запомнит навсегда, да и публике не забыть «что случилось в зоопарке». Отечественный зритель знает, что от Пушкина до Булгакова встречи на скамейках ничего хорошего не сулят – в этой американской пьесе на хэппи-энд тоже рассчитывать не стоит.
Обе пьесы возникают «на ровном месте» и движутся словесной тягой. Одиночество и желание героев уйти из не востребовавшей их жизни объединили эти истории. В попытке самоубийства персонажи обращаются к людям: одиноко прожив жизнь, они решают хотя бы смерть встретить не наедине. Персонажам не с кем поговорить, они сами себе и себя выговорили, сами себя приговорили. С выхваченным, пойманным собеседником едва затеплившийся диалог непременно переходит в обмен монологами: как дозировать лавину невысказанного? На сцене не берут паузы, персонажи-самоубийцы как бы загнаны между паузой молчания прожитого и паузой смерти, которую уже ничто не прервет. Только в этом узком, расчерченном как нотный стан то полосами шпал, то полосами скамейки промежутке и можно наговориться. Но спектакль, уходя в слова, все же пронимает и зрителей. Справедливости ради, в данном случае это не эффект театра, но театральности происходящего. Так, согласно ремарке к центральному монологу пьесы Олби, автор рассчитывает на гипнотический эффект, который мог бы заполонить персонажа-слушателя, а вместе с ним и весь зал. Текст и впрямь пробирает до дрожи. В спектакле же монолог, подрезанный для удобства актера и публики, достигает определенного эффекта не благодаря актерской декламации, но с музыкой Альфреда Шнитке. Федору Добронравову, и весь спектакль тому подтверждение, вполне по силам захватить и удержать публику, но в ключевые моменты актера как будто что-то подгоняет, торопит, и только удачно подобранная музыка позволяет разложить текст на такты, расслышать в нем полутона, прочувствовать кульминацию, вздрогнуть от внезапного финала.
Впрочем, градус трагедии здесь значительно понизили. На радость зрителям. Помог монтаж текста и подбор музыки. Пьеса абсурда, озвученная хитом Марио Ланца, окончательно уступила музыке и полилась вслед за ней по законам мелодрамы. Тут и дивертисментам Федора Добронравова нашлось место: будь то частушка про тетю Маню (из первого действия), или «Будь со мной» из репертуара М.Ланца в русском переводе. Режиссер втиснул в пьесу и третьего персонажа, автором не предусмотренного, - бодрую американскую старушку в огромных наушниках, полностью погруженную в музыку Чабби Чекера. Эта миловидная старушка не проявляет интереса к окружающим, просто живет в свое удовольствие. Лишь в финале спектакля она проявит учтивость и раскроет черный зонт над мокнущим под дождем Джерри. Ему это уже не понадобится.
«Не столь различны меж собой» оказались обе части спектакля. На недостаток сценического времени или материала жаловаться не приходится. Здесь всего хватило. Ведь неслучайной оказалась странноватая на первый взгляд приписка на афише «две новеллы для трех артистов по пьесам». Две новеллы по пьесам, это в сущности два пересказа пьес, два простых, искренних, задушевных рассказа в лицах. Любой пересказ по сравнению с первоисточником многое теряет. Спектакль «Сатиры» балансирует на грани мелодрамы и трагикомедии, актеры всеми силами, кажется, не хотят испортить публике настроение. К этому, видимо, располагают стены театра, привыкшие к смеху. Смеху во чтобы то ни стало. «Незабываемые знакомства» - попытка трансформации амплуа не только для Федора Добронравова, для которого этот спектакль можно считать бенефисным, но и для театра, который позволил себе отклониться от привычного жанра. Чуть-чуть. Но направление верное.
Формат премьеры театра «Сатиры» вполне объясним - жизнь, в общем, тоже одноактная пьеса. Финал ее предсказуем, но сюжет умудряется петлять самым причудливым образом. Кажется, спектакль по ней обречен на провал: режиссер не объясняет замысла, все актеры претендуют на главные роли, а гримеру год от года все труднее «молодить» и прихорашивать… Нет проб, репетиций, прогонов… Все на публику. Каждый день – премьера - впервые и в последний раз.
Фото с официального сайта театра
