Александра Яковлевна Бруштейн
Дорога уходит в даль…
Книга первая
Памяти моих родителей посвящаю эту книгу.
Глава первая. ВОСКРЕСНОЕ УТРО
Я у мамы и папы одна. Ни братьев у меня, ни сестер. И это уже - пропащее дело! Даже если у нас еще родится кто-нибудь - мальчик или девочка, все равно, - мне-то от этого никакого проку! Мне сейчас уже девять лет, а им будет - нисколько. Как с ними играть? А когда они меня догонят, дорастут до девяти лет, мне-то уже будет целых восемнадцать… Опять неинтересно будет мне с ними!.. Вот если бы они теперь, сейчас были моими однолетками!
Я беру с маминого столика маленькое - размером с книгу - трехстворчатое зеркало. Открываю все три створки - из них смотрят на меня с одинаковым любопытством три совершенно одинаковые растрепанные девочки с бантом, сползающим на один глаз. Я воображаю, будто это мои сестры.
Здрасьте! - киваю я им.
И все три девочки очень приветливо кивают мне, тряся своими бантами. Неслышно, одними губами, они тоже говорят: «Здрасьте»…
Можно, конечно, еще и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа - зеркальные девочки в точности повторят все эти движения. Но ведь неинтересно! Вот если бы я закивала «Да, да!», а которая-нибудь из зеркальных девочек замотала бы головой «Нет-нет!» Или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг вовсе взяла бы да ушла!
Гораздо интереснее та девочка, которая смотрит на меня с блестящего выпуклого бока самовара. Хотя у нее все тот же бант, сползающий на один глаз, но все-таки она одновременно и похожа на меня и - не совсем. Придвинешься к ней лицом - у самоварной девочки лицо расплывается, становится круглым, как решето, щеки распухают - очень смешно, я так не умею. Откинешь голову назад - лицо у самоварной девочки вытягивается вверх, становится худенькое-худенькое, и вдруг из ее головы начинает расти другая голова, точь-в-точь такая же, только опрокинутая волосами вниз, подбородком вверх, - это еще смешнее!
Ты что? - говорю я самоварной девочке очень грозно. Но тут в комнату входит мама и, конечно, портит всю игру!
Опять ты гримасничаешь перед самоваром! Как мартышка!
Мне скучно… - обиженно бубню я под нос.
Поди играть с фрейлейн Цецильхен.
На это я не отвечаю - я жду, пока мама выйдет из комнаты. Тогда я говорю не громко, но с громадной.убежденностью:
Фрейлейн Цецильхен дура!
И еще раз, еще громче - мама-то ведь успела отойти далеко! - я повторяю с удовольствием:
Цецильхен дура! Ужасная!
Конечно, мне так говорить о взрослых не следовало бы… Но фрейлейн Цецильхен, немка, живущая у нас и обучающая меня немецкому языку, в самом деле очень глупая. Вот уже полгода, как она приехала к нам из Кенигсберга; за это время я выучилась бойко сыпать по-немецки и даже читать, а Цецильхен все еще не знает самых простых русских слов: «хлеб», «вода», «к черту». В своей вязаной пелерине Цецильхен очень похожа на соседского пуделька, которого водят гулять в пальтишке с карманчиком и с помпончиками. Цецильхен только не лает, как он. У Цецильхен безмятежные голубые глаза, как у куклы, и кудрявая белокурая головка. Кудри делаются с вечера: смоченные волосы накручиваются перед сном на полоски газетной бумаги. Дело нехитрое - так раскудрявить можно кого угодно, хоть бабушку мою, хоть дворника Матвея, даже бахрому диванной подушки.
Разговаривать с Цецильхен скучно, она ничего интересного не знает! О чем ее ни спроси, она только беспомощно разводит пухлыми розовыми ручками: «Ах, боже в небе! Откуда же я должна знать такое?»
А я вот именно обожаю задавать вопросы! Папа мой говорит, что вопросы созревают в моей голове, как крыжовник на кусте. Обязательно ли все люди умирают или не обязательно? Почему зимой нет мух? Что такое громоотвод? Кто сильнее - лев или кит? Вафли делают в Африке, да? Так почему же их называют «вафли», а не «вафри»? Кто такая Брамапутра - хорошая она или плохая? Зачем людям «прибивают» оспу?
Только один человек умеет ответить на все мои вопросы или объяснить, почему тот или другой из них «дурацкий». Это папа. К сожалению, у папы для меня почти нет времени. Он врач. То он торопится к больному или в госпиталь, то он сейчас только вернулся оттуда - очень усталый…
Вот и сегодня, в воскресенье, рано утром папа приехал домой такой измученный - сделал трудную операцию, провел при больном бессонную ночь, - что мама нарезает ему завтрак на кусочки: у папы от усталости не слушаются руки.
Позавтракав, папа ложится поспать в столовой на диване, укрывшись старой енотовой шубой. Все в доме ходят на цыпочках и говорят шепотом, даже горластая Юзефа - моя старая няня, ставшая кухаркой после водворения у нас фрейлейн Цецильхен. Юзефа сидит на кухне, чистит кастрюлю и ворчит на той смеси русского языка с белорусским и польским, на какой говорит большинство населения нашего края:
Другий доктор за такую працу (работу) в золотых подштанниках ходил бы!
В кухне сидит полотер Рафал, очень осведомленная личность с огромными связями во всех слоях общества. Даже Юзефа считается с мнением Рафала! И он тоже подтверждает, что да, за такую работу - «Я же вижу! Господи Иисусе, и когда только он спит?» - другой доктор на золоте ел бы!
Свирепо закусив губу и словно желая стереть в порошок кастрюлю - зачем она не золотая, а только медная? - Юзефа яростно шипит:
Я скольки разов ему говорила: богатых лечить надо, богатых!
А он? - интересуется полотер.
Как глухой! - вздыхает Юзефа. - Никого не слушает. Ко всем бедакам, ко всем бедолагам ездит. А бедаки что платят? Вот что яны платят! - И пальцы Юзефы, выпачканные в самоварной мази, показывают здоровенный кукиш.
Какая жаль!.. - вежливо качает головой полотер Рафал. - Богатые и бедные - это же две большие разницы!
А то нет! - отзывается Юзефа.
Сегодня, в воскресенье, Рафал явился без щеток и без ведра с мастикой - только уговориться, когда ему прийти натирать полы. Юзефа принимает его в кухне, как гостя, и он чинно пьет чай, наливая его в блюдечко.
А може, - говорит Рафал осторожно, - може, не умеет ваш доктор богатых лечить?
Не умеет? Он? - Юзефа смертельно оскорблена. - А когда Дроздова, генеральша, разродиться не могла, кто помог? Все тутейшие доктора спугалися, - из Петербургу главного профессора по железной дороге привезли, так ен только головой покрутил. «Не берусь, сказал, не имею отваги!» А наш взял - раз-раз, и готово! Сделал репарацию (так Юзефа называет операцию) - родила генеральша, сама здорова, и ребеночек у ей живой!
Наступает пауза, - слышно только, как старательно полотер Рафал втягивает в себя чай.
А за гэтых Дроздовых, - говорит он вдруг, - вы, тетечко, не ударяйтеся, пожалейте свою сердцу. Я у их мало что не десять годов подлоги (полы) натираю. У их свою заработанную копейку из горла вырывать надо!..
Папа спит часа полтора. Он накрыт шубой с головой. Рядом с диваном, на стуле, - папины очки. Поникшие дужки их - как оглобельки саней, из которых выпряжен конь.
Терпеливо, как всегда, я подкарауливаю папино пробуждение. Вот он откидывает с головы шубу, мигает невидящими, очень близорукими глазами:
Ты тут, Пуговица?.. Стой, стой, очки раздавишь! Назрели вопросы? Ну, сыпь свой крыжовник!
Вот тут наступает мой час! Иногда это полчаса, иногда и того меньше, папу ждут больные. Но сколько бы их ни было - это самые чудесные минуты!
Папа отвечает на мои вопросы серьезно, подробно (из чего делают стекло? что такое скарлатина? и т. п.). На иные говорит просто: «Этого я не знаю» (он, оказывается, знает не все на свете!), на другие: «Ну, это глупости!» На вафли-вафри папа хохочет.
Александра Яковлевна Бруштейн
Дорога уходит в даль…
Книга первая
Памяти моих родителей посвящаю эту книгу.
Глава первая. ВОСКРЕСНОЕ УТРО
Я у мамы и папы одна. Ни братьев у меня, ни сестер. И это уже - пропащее дело! Даже если у нас еще родится кто-нибудь - мальчик или девочка, все равно, - мне-то от этого никакого проку! Мне сейчас уже девять лет, а им будет - нисколько. Как с ними играть? А когда они меня догонят, дорастут до девяти лет, мне-то уже будет целых восемнадцать… Опять неинтересно будет мне с ними!.. Вот если бы они теперь, сейчас были моими однолетками!
Я беру с маминого столика маленькое - размером с книгу - трехстворчатое зеркало. Открываю все три створки - из них смотрят на меня с одинаковым любопытством три совершенно одинаковые растрепанные девочки с бантом, сползающим на один глаз. Я воображаю, будто это мои сестры.
Здрасьте! - киваю я им.
И все три девочки очень приветливо кивают мне, тряся своими бантами. Неслышно, одними губами, они тоже говорят: «Здрасьте»…
Можно, конечно, еще и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа - зеркальные девочки в точности повторят все эти движения. Но ведь неинтересно! Вот если бы я закивала «Да, да!», а которая-нибудь из зеркальных девочек замотала бы головой «Нет-нет!» Или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг вовсе взяла бы да ушла!
Гораздо интереснее та девочка, которая смотрит на меня с блестящего выпуклого бока самовара. Хотя у нее все тот же бант, сползающий на один глаз, но все-таки она одновременно и похожа на меня и - не совсем. Придвинешься к ней лицом - у самоварной девочки лицо расплывается, становится круглым, как решето, щеки распухают - очень смешно, я так не умею. Откинешь голову назад - лицо у самоварной девочки вытягивается вверх, становится худенькое-худенькое, и вдруг из ее головы начинает расти другая голова, точь-в-точь такая же, только опрокинутая волосами вниз, подбородком вверх, - это еще смешнее!
Ты что? - говорю я самоварной девочке очень грозно. Но тут в комнату входит мама и, конечно, портит всю игру!
Опять ты гримасничаешь перед самоваром! Как мартышка!
Мне скучно… - обиженно бубню я под нос.
Поди играть с фрейлейн Цецильхен.
На это я не отвечаю - я жду, пока мама выйдет из комнаты. Тогда я говорю не громко, но с громадной убежденностью:
Фрейлейн Цецильхен дура!
И еще раз, еще громче - мама-то ведь успела отойти далеко! - я повторяю с удовольствием:
Цецильхен дура! Ужасная!
Конечно, мне так говорить о взрослых не следовало бы… Но фрейлейн Цецильхен, немка, живущая у нас и обучающая меня немецкому языку, в самом деле очень глупая. Вот уже полгода, как она приехала к нам из Кенигсберга; за это время я выучилась бойко сыпать по-немецки и даже читать, а Цецильхен все еще не знает самых простых русских слов: «хлеб», «вода», «к черту». В своей вязаной пелерине Цецильхен очень похожа на соседского пуделька, которого водят гулять в пальтишке с карманчиком и с помпончиками. Цецильхен только не лает, как он. У Цецильхен безмятежные голубые глаза, как у куклы, и кудрявая белокурая головка. Кудри делаются с вечера: смоченные волосы накручиваются перед сном на полоски газетной бумаги. Дело нехитрое - так раскудрявить можно кого угодно, хоть бабушку мою, хоть дворника Матвея, даже бахрому диванной подушки.
Разговаривать с Цецильхен скучно, она ничего интересного не знает! О чем ее ни спроси, она только беспомощно разводит пухлыми розовыми ручками: «Ах, боже в небе! Откуда же я должна знать такое?»
А я вот именно обожаю задавать вопросы! Папа мой говорит, что вопросы созревают в моей голове, как крыжовник на кусте. Обязательно ли все люди умирают или не обязательно? Почему зимой нет мух? Что такое громоотвод? Кто сильнее - лев или кит? Вафли делают в Африке, да? Так почему же их называют «вафли», а не «вафри»? Кто такая Брамапутра - хорошая она или плохая? Зачем людям «прибивают» оспу?
Только один человек умеет ответить на все мои вопросы или объяснить, почему тот или другой из них «дурацкий». Это папа. К сожалению, у папы для меня почти нет времени. Он врач. То он торопится к больному или в госпиталь, то он сейчас только вернулся оттуда - очень усталый…
Вот и сегодня, в воскресенье, рано утром папа приехал домой такой измученный - сделал трудную операцию, провел при больном бессонную ночь, - что мама нарезает ему завтрак на кусочки: у папы от усталости не слушаются руки.
Позавтракав, папа ложится поспать в столовой на диване, укрывшись старой енотовой шубой. Все в доме ходят на цыпочках и говорят шепотом, даже горластая Юзефа - моя старая няня, ставшая кухаркой после водворения у нас фрейлейн Цецильхен. Юзефа сидит на кухне, чистит кастрюлю и ворчит на той смеси русского языка с белорусским и польским, на какой говорит большинство населения нашего края:
Другий доктор за такую працу (работу) в золотых подштанниках ходил бы!
В кухне сидит полотер Рафал, очень осведомленная личность с огромными связями во всех слоях общества. Даже Юзефа считается с мнением Рафала! И он тоже подтверждает, что да, за такую работу - «Я же вижу! Господи Иисусе, и когда только он спит?» - другой доктор на золоте ел бы!
Свирепо закусив губу и словно желая стереть в порошок кастрюлю - зачем она не золотая, а только медная? - Юзефа яростно шипит:
Я скольки разов ему говорила: богатых лечить надо, богатых!
А он? - интересуется полотер.
Как глухой! - вздыхает Юзефа. - Никого не слушает. Ко всем бедакам, ко всем бедолагам ездит. А бедаки что платят? Вот что яны платят! - И пальцы Юзефы, выпачканные в самоварной мази, показывают здоровенный кукиш.
Какая жаль!.. - вежливо качает головой полотер Рафал. - Богатые и бедные - это же две большие разницы!
А то нет! - отзывается Юзефа.
Сегодня, в воскресенье, Рафал явился без щеток и без ведра с мастикой - только уговориться, когда ему прийти натирать полы. Юзефа принимает его в кухне, как гостя, и он чинно пьет чай, наливая его в блюдечко.
А може, - говорит Рафал осторожно, - може, не умеет ваш доктор богатых лечить?
Не умеет? Он? - Юзефа смертельно оскорблена. - А когда Дроздова, генеральша, разродиться не могла, кто помог? Все тутейшие доктора спугалися, - из Петербургу главного профессора по железной дороге привезли, так ен только головой покрутил. «Не берусь, сказал, не имею отваги!» А наш взял - раз-раз, и готово! Сделал репарацию (так Юзефа называет операцию) - родила генеральша, сама здорова, и ребеночек у ей живой!
Я у мамы и папы одна. Ни братьев у меня, ни сестер. И это уже - пропащее дело! Даже если у нас еще родится кто-нибудь - мальчик или девочка, все равно, - мне-то от этого никакого проку! Мне сейчас уже девять лет, а им будет - нисколько. Как с ними играть? А когда они меня догонят, дорастут до девяти лет, мне-то уже будет целых восемнадцать… Опять неинтересно будет мне с ними!.. Вот если бы они теперь, сейчас были моими однолетками!
Я беру с маминого столика маленькое - размером с книгу - трехстворчатое зеркало. Открываю все три створки - из них смотрят на меня с одинаковым любопытством три совершенно одинаковые растрепанные девочки с бантом, сползающим на один глаз. Я воображаю, будто это мои сестры.
Здрасьте! - киваю я им.
И все три девочки очень приветливо кивают мне, тряся своими бантами. Неслышно, одними губами, они тоже говорят: «Здрасьте»…
Можно, конечно, еще и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа - зеркальные девочки в точности повторят все эти движения. Но ведь неинтересно! Вот если бы я закивала «Да, да!», а которая-нибудь из зеркальных девочек замотала бы головой «Нет-нет!» Или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг вовсе взяла бы да ушла!
Гораздо интереснее та девочка, которая смотрит на меня с блестящего выпуклого бока самовара. Хотя у нее все тот же бант, сползающий на один глаз, но все-таки она одновременно и похожа на меня и - не совсем. Придвинешься к ней лицом - у самоварной девочки лицо расплывается, становится круглым, как решето, щеки распухают - очень смешно, я так не умею. Откинешь голову назад - лицо у самоварной девочки вытягивается вверх, становится худенькое-худенькое, и вдруг из ее головы начинает расти другая голова, точь-в-точь такая же, только опрокинутая волосами вниз, подбородком вверх, - это еще смешнее!
Ты что? - говорю я самоварной девочке очень грозно. Но тут в комнату входит мама и, конечно, портит всю игру!
Опять ты гримасничаешь перед самоваром! Как мартышка!
Мне скучно… - обиженно бубню я под нос.
Поди играть с фрейлейн Цецильхен.
На это я не отвечаю - я жду, пока мама выйдет из комнаты. Тогда я говорю не громко, но с громадной.убежденностью:
Фрейлейн Цецильхен дура!
И еще раз, еще громче - мама-то ведь успела отойти далеко! - я повторяю с удовольствием:
Цецильхен дура! Ужасная!
Конечно, мне так говорить о взрослых не следовало бы… Но фрейлейн Цецильхен, немка, живущая у нас и обучающая меня немецкому языку, в самом деле очень глупая. Вот уже полгода, как она приехала к нам из Кенигсберга; за это время я выучилась бойко сыпать по-немецки и даже читать, а Цецильхен все еще не знает самых простых русских слов: «хлеб», «вода», «к черту». В своей вязаной пелерине Цецильхен очень похожа на соседского пуделька, которого водят гулять в пальтишке с карманчиком и с помпончиками. Цецильхен только не лает, как он. У Цецильхен безмятежные голубые глаза, как у куклы, и кудрявая белокурая головка. Кудри делаются с вечера: смоченные волосы накручиваются перед сном на полоски газетной бумаги. Дело нехитрое - так раскудрявить можно кого угодно, хоть бабушку мою, хоть дворника Матвея, даже бахрому диванной подушки.
Разговаривать с Цецильхен скучно, она ничего интересного не знает! О чем ее ни спроси, она только беспомощно разводит пухлыми розовыми ручками: «Ах, боже в небе! Откуда же я должна знать такое?»
А я вот именно обожаю задавать вопросы! Папа мой говорит, что вопросы созревают в моей голове, как крыжовник на кусте. Обязательно ли все люди умирают или не обязательно? Почему зимой нет мух? Что такое громоотвод? Кто сильнее - лев или кит? Вафли делают в Африке, да? Так почему же их называют «вафли», а не «вафри»? Кто такая Брамапутра - хорошая она или плохая? Зачем людям «прибивают» оспу?
Только один человек умеет ответить на все мои вопросы или объяснить, почему тот или другой из них «дурацкий». Это папа. К сожалению, у папы для меня почти нет времени. Он врач. То он торопится к больному или в госпиталь, то он сейчас только вернулся оттуда - очень усталый…
Вот и сегодня, в воскресенье, рано утром папа приехал домой такой измученный - сделал трудную операцию, провел при больном бессонную ночь, - что мама нарезает ему завтрак на кусочки: у папы от усталости не слушаются руки.
Позавтракав, папа ложится поспать в столовой на диване, укрывшись старой енотовой шубой. Все в доме ходят на цыпочках и говорят шепотом, даже горластая Юзефа - моя старая няня, ставшая кухаркой после водворения у нас фрейлейн Цецильхен. Юзефа сидит на кухне, чистит кастрюлю и ворчит на той смеси русского языка с белорусским и польским, на какой говорит большинство населения нашего края:
Другий доктор за такую працу (работу) в золотых подштанниках ходил бы!
В кухне сидит полотер Рафал, очень осведомленная личность с огромными связями во всех слоях общества. Даже Юзефа считается с мнением Рафала! И он тоже подтверждает, что да, за такую работу - «Я же вижу! Господи Иисусе, и когда только он спит?» - другой доктор на золоте ел бы!
Свирепо закусив губу и словно желая стереть в порошок кастрюлю - зачем она не золотая, а только медная? - Юзефа яростно шипит:
Я скольки разов ему говорила: богатых лечить надо, богатых!
А он? - интересуется полотер.
Как глухой! - вздыхает Юзефа. - Никого не слушает. Ко всем бедакам, ко всем бедолагам ездит. А бедаки что платят? Вот что яны платят! - И пальцы Юзефы, выпачканные в самоварной мази, показывают здоровенный кукиш.
Какая жаль!.. - вежливо качает головой полотер Рафал. - Богатые и бедные - это же две большие разницы!
А то нет! - отзывается Юзефа.
Сегодня, в воскресенье, Рафал явился без щеток и без ведра с мастикой - только уговориться, когда ему прийти натирать полы. Юзефа принимает его в кухне, как гостя, и он чинно пьет чай, наливая его в блюдечко.
А може, - говорит Рафал осторожно, - може, не умеет ваш доктор богатых лечить?
Не умеет? Он? - Юзефа смертельно оскорблена. - А когда Дроздова, генеральша, разродиться не могла, кто помог? Все тутейшие доктора спугалися, - из Петербургу главного профессора по железной дороге привезли, так ен только головой покрутил. «Не берусь, сказал, не имею отваги!» А наш взял - раз-раз, и готово! Сделал репарацию (так Юзефа называет операцию) - родила генеральша, сама здорова, и ребеночек у ей живой!
Наступает пауза, - слышно только, как старательно полотер Рафал втягивает в себя чай.
А за гэтых Дроздовых, - говорит он вдруг, - вы, тетечко, не ударяйтеся, пожалейте свою сердцу. Я у их мало что не десять годов подлоги (полы) натираю. У их свою заработанную копейку из горла вырывать надо!..
Папа спит часа полтора. Он накрыт шубой с головой. Рядом с диваном, на стуле, - папины очки. Поникшие дужки их - как оглобельки саней, из которых выпряжен конь.
Терпеливо, как всегда, я подкарауливаю папино пробуждение. Вот он откидывает с головы шубу, мигает невидящими, очень близорукими глазами:
Ты тут, Пуговица?.. Стой, стой, очки раздавишь! Назрели вопросы? Ну, сыпь свой крыжовник!
Вот тут наступает мой час! Иногда это полчаса, иногда и того меньше, папу ждут больные. Но сколько бы их ни было - это самые чудесные минуты!
Папа отвечает на мои вопросы серьезно, подробно (из чего делают стекло? что такое скарлатина? и т. п.). На иные говорит просто: «Этого я не знаю» (он, оказывается, знает не все на свете!), на другие: «Ну, это глупости!» На вафли-вафри папа хохочет.
Ее почти слепые глаза жадно цеплялись за свет ночных огней. Когда тебе за 80-ть и ты одинока, самое страшное - это темнота. Она сгущается вместе с одиночеством и сжимает сердце железными тисками тоски. Но только загораются огни, тьма расступается.
Эти огни такие разные. Одни мерцают из прошлого. Это воспоминания. Другие сияют совсем рядом - огни сегодняшнего дня. Но самые теплые, дарящие надежду, - это огни будущего. Даже у 80-летней женщины такие огни есть. Да, будущее есть у всех. И надо пройти свою дорогу до конца - "дорогу, уходящую вдаль".
Писательница и драматург Александра Бруштейн написала самую знаменитую свою книгу "Дорога уходит вдаль" в возрасте 75 лет. Она уже совсем потеряла слух и почти полностью - зрение. Но она все равно оставалась женщиной, у которой есть завтра, есть будущее, есть заветные огни впереди.
Эта книга стала настоящей сенсацией. Подростки страны Советов читали книгу взахлеб, а в библиотеках занимали очередь, чтобы почитать "Дорогу..."
Это было абсолютно непостижимой загадкой, явлением вне логики и здравого смысла. Ну скажите, что может быть общего у среднестатистического советского школьника и девятилетней еврейской девочки из города Вильно, удивительного города трех культур - польской, белорусской и литовской? Чем могут быть интересны злоключения маленькой еврейки, привыкшей к незаслуженным обидам и неравенству? В чем секрет этой легкой и поучительной книжки, почему незамеченными остались, возможно, даже более сильные драматургические произведения, а "Дорога..." стала культовым произведением целого поколения детей?
Это загадка, у которой нет одного правильного ответа. Но, возможно, верный ответ кроется в истоках - в семье?
Александра Яковлевна Бруштейн родилась в Вильно в 1884 году в еврейской семье врачей. Ее отец Яков Выгодский, был настоящим идеалистом, твердо уверенным, что врач - профессия вне классов и рангов. Он лечил всех, и богатых, и бедных, причем последних зачастую абсолютно бесплатно. Ему приходилось работать так много, что вечерами от напряжения и усталости у него начинали дрожать руки, и супруга Елена Семеновна кормила его, подавая еду.
У них была прекрасная семья - такая, о которой только может мечтать ребенок. Яков Выгодский был седьмым ребенком в семье, и всего его братья любили собираться в доме своих родителей на Пасху. Это было самое счастливое и веселое время.
Очень часто в еврейских семьях главным человеком для девочек является не мать, а именно отец. Для Сашеньки Выгодской отец был почти богом. Образец благородства, трудолюбия и человеколюбия. Она часто и подолгу разговаривала с ним обо всем на свете, и даже о "трех аршинах" которыми заканчивается человеческая жизнь. Юная Сашенька сокрушалась, ну, как же она сможет поместиться на них вместе с отцом, ведь это так мало! Сама мысль, что когда-нибудь им придется расстаться, была для девочки странной и нелепой. У отца хватало мудрости пояснять, что к тому времени, когда отца не станет, она будет взрослой девочкой и сможет приходить к нему в гости, чтобы поговорить.
" Вот ты придешь к этому домику и скажешь тихонько - можно даже не вслух, а мысленно: папа, это я, твоя дочка Пуговица... Я живу честно, никого не обижаю, работаю, хорошие люди меня уважают... И все. Подумаешь так - и пойдешь себе...»"
Якова Выгодского расстреляли фашисты в 1941 году, когда вошли в Вильно. И у Александры Бруштейн не осталось ничего, даже этих злосчастных трех аршинов, куда она могла бы прийти и сказать: "Папа, я живу честно... "
Александра Выгодская сумела удивить всех. Совсем юной девчонкой она влюбилась в 28-летнего врача-физиатра и в 17 лет вышла замуж. Степенный и рассудительный Сергей Бруштейн сходил с ума по маленькой веселой девчонке, которая ни на минуту не давала ему скучать.
Очень скоро в семье Бруштейнов родились дети, сын Михаил и дочь Наденька. И все как-то стало ладно складываться, очень уж благополучно. На карьеру мужа не повлияла даже революция 1917 года. Он был востребованным специалистом, возглавил Государственный институт физиатрии. Сын возглавил кондитерский завод "Красный октябрь" и с увлечением разрабатывал новую рецептуру конфет. Дочь стала артисткой, организовала собственный ансамбль и с успехом выступала. Да и сама Александра нашла себя в драматургии.
Она стала писать пьесы - и оригинальные, и по мотивам известных европейских авторов. Они ставились на разных сценах. Нельзя сказать, что с огромным успехом, но, тем не менее, ставились. Все было хорошо, пока не пришла...
Война пришла страшным горем в семью Выгодских - Бруштейн. В 1941 году фашисты расстреляли Якова и Елену Выгодских. Они не захотели эвакуироваться в тыл. Но и в тылу было непросто. Сергей Бруштейн в Новосибирске возглавил кафедру физиотерапии. Из-за напряженной работы, пережитого горя утраты и постоянного волнения за своих детей его сердце не выдержало, и он скончался через два года после Победы. Ушел из жизни и сын Александры Бруштейн, Михаил, который тоже подорвал свое здоровье непомерно тяжелой работой и умер из-за болезни сердца. Чудом выжила Надежда, которая всю войну была на передовой, выступая перед солдатами, поднимая дух раненных бойцов в госпиталях.
Все эти удары тяжело перенесла и сама Александра Бруштейн. Она катастрофически быстро стала терять зрение и слух, но это лишь подстегивало ее, заставляя работать все больше и больше. Она словно торопилась успеть закончить главную книгу своей жизни - трилогию...
Первая книга трилогии с одноименным названием увидела свет в 1956 году и сразу же разлетелась по библиотекам и книжным магазинам. Ее искали, читали, передавали друг другу. Причем не только дети, но и взрослые. Было в ней то, что оказалось абсолютно универсальным для всех возрастов.
Главная героиня книги, девятилетняя Саша Яновская, - это и есть сама Бруштейн. Ее книга абсолютно биографичная - родители Саши Яновской, ее брат, бабушка, дедушка, гувернантка, учительница немецкого - все эти герои списаны из жизни. Их речь, такая самобытная, наделила героев настолько невероятным колоритом и шармом, что в них невольно влюбляешься и незаметно для себя начинаешь повторять все эти "умалишотка", "глупство", "запохаживается" и множество других словечек.
В книге маленькая девочка борется за свое место под солнцем, огорчается, страдает, но никогда не сдается.
Вместе со своим отцом она спасает Юльку от смертельного недуга, негодует, что ксендз не разрешает ее матери выйти замуж за любимого человека лишь потому, что тот не католик, видит нищету и жестокость.
Однажды с мамой она стала свидетелем, как художник, у которого нет рук, создает картины, рисуя ногами. Это настолько потрясло девочку, что она решает купить одну из его картин.
«Пусть маленькая барышня возьмёт рисунок «Дорога уходит в даль…» Когда я ещё был художником - а я был настоящим художником, прошу мне поверить! - это была моя любимая тема: «Всё - вперёд, всё - в даль! Идёшь - не падай, упал - встань, расшибся - не хнычь. Всё - вперед! Всё - в даль!..» Это стало жизненным кредо и Саши Яновской, и Александры Бруштейн.
Феномен "Дороги" не разгадан и по сей день. Но кажется, что наиболее приблизился к разгадке Дмитрий Быков, который в своей работе, посвященной книге, вывел формулу ее успеха.
Он назвал "Дорогу" воплощением вечного конфликта добра и тупого непобедимого зла.
В своей лекции «История о девочке, живущей на границе миров» (цикл «Сто лет – сто книг») он говорит об этом так:
Я понял, в чём секрет этого удивительного произведения. Сашенька Яновская, которая выросла в очень живой семье, на протяжение всей книги постоянно сталкивается с нерассуждающим, тупым и непобедимым злом.
И вот эта эмоция нам всем очень близка! Мы не понимаем, как человек может быть настолько жесток и глуп. А он может - и даже получает от этого удовольствие.
Доминирующая эмоция этой книги - это сначала ужас, а потом весёлая злоба при столкновении со страшным, тупым злом - с расизмом, антисемитизмом, с чванством богатых, с репрессивной системой государства...
Тупое зло - это то, с чем каждый день приходится сталкиваться детям: ничем не объяснимый деспотизм взрослых, девочка, потерявшая способность ходить из-за безденежья и равнодушия взрослых, антисемитизм, когда еврейской девочке, для того чтобы поступить в гимназию, приходилось сдавать более сложные экзамены и проходить более жестокий отбор, чем девочкам других национальностей.
Тупое зло, по версии Быкова, не имеет ни расы, ни национальности, ни профессии. Оно может быть всем и никем. И все мы зачастую оказываемся абсолютно беззащитными перед его лицом.
Но в книге нет пессимизма. Ведь автору удается передать своим читателям неимоверный позитив и простые, чистые понятные правила жизни : не ври, никого не обижай, поступай честно и много работай. Это своеобразная прививка от тупого зла. Пройти сквозь все удары судьбы и остаться человеком - вот что имеет значение.
Александра Яковлевна Бруштейн
Глава первая. ВОСКРЕСНОЕ УТРО
Глава вторая. СПЕКТАКЛЬ-КОНЦЕРТ
Глава третья. ЗВАНЫЙ УЖИН
Глава четвертая. МЫ С ПАПОЙ КУТИМ!
Глава пятая. В ГОСТЯХ У СКУПОГО РЫЦАРЯ
Глава шестая. ЕЩЕ ОДИН ПОДВАЛ
Глава седьмая. ОЧЕНЬ ПЕСТРЫЙ ДЕНЬ
Глава восьмая. ЮЛЬКА БОЛЬНА
Глава девятая. НОВЫЕ ЛЮДИ, НОВЫЕ БЕДЫ
Глава десятая. ЗВЕРИНЕЦ
Глава одиннадцатая. «ПОГОВОРИМ О ГЕРОЙСТВЕ!»
Глава двенадцатая. «ПОЛЬ». ЮЛЬКИНО НОВОСЕЛЬЕ
Глава тринадцатая. У ИВАНА КОНСТАНТИНОВИЧА. БЕЗРУКИЙ ХУДОЖНИК
Глава пятнадцатая. ПАПА И ПОЛЬ ГУЛЯЮТ ПРИ ЛУНЕ
Глава шестнадцатая. ГДЕ ЖЕ ПАВЕЛ ГРИГОРЬЕВИЧ?
Глава семнадцатая. ДРЕВНИЦКИЙ
Глава восемнадцатая. ЕЩЕ О ДРЕВНИЦКОМ
Глава девятнадцатая. МЫ ПРОЩАЕМСЯ С ПАВЛОМ ГРИГОРЬЕВИЧЕМ
Глава двадцатая. СВАДЬБА
Глава двадцать первая. ЭКЗАМЕН
Александра Яковлевна Бруштейн
Дорога уходит в даль…
Книга первая
Памяти моих родителей посвящаю эту книгу.
Глава первая. ВОСКРЕСНОЕ УТРО
Я у мамы и папы одна. Ни братьев у меня, ни сестер. И это уже - пропащее дело! Даже если у нас еще родится кто-нибудь - мальчик или девочка, все равно, - мне-то от этого никакого проку! Мне сейчас уже девять лет, а им будет - нисколько. Как с ними играть? А когда они меня догонят, дорастут до девяти лет, мне-то уже будет целых восемнадцать… Опять неинтересно будет мне с ними!.. Вот если бы они теперь, сейчас были моими однолетками!
Я беру с маминого столика маленькое - размером с книгу - трехстворчатое зеркало. Открываю все три створки - из них смотрят на меня с одинаковым любопытством три совершенно одинаковые растрепанные девочки с бантом, сползающим на один глаз. Я воображаю, будто это мои сестры.
Здрасьте! - киваю я им.
И все три девочки очень приветливо кивают мне, тряся своими бантами. Неслышно, одними губами, они тоже говорят: «Здрасьте»…
Можно, конечно, еще и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа - зеркальные девочки в точности повторят все эти движения. Но ведь неинтересно! Вот если бы я закивала «Да, да!», а которая-нибудь из зеркальных девочек замотала бы головой «Нет-нет!» Или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг вовсе взяла бы да ушла!
Гораздо интереснее та девочка, которая смотрит на меня с блестящего выпуклого бока самовара. Хотя у нее все тот же бант, сползающий на один глаз, но все-таки она одновременно и похожа на меня и - не совсем. Придвинешься к ней лицом - у самоварной девочки лицо расплывается, становится круглым, как решето, щеки распухают - очень смешно, я так не умею. Откинешь голову назад - лицо у самоварной девочки вытягивается вверх, становится худенькое-худенькое, и вдруг из ее головы начинает расти другая голова, точь-в-точь такая же, только опрокинутая волосами вниз, подбородком вверх, - это еще смешнее!
Ты что? - говорю я самоварной девочке очень грозно. Но тут в комнату входит мама и, конечно, портит всю игру!
Опять ты гримасничаешь перед самоваром! Как мартышка!
Мне скучно… - обиженно бубню я под нос.
Поди играть с фрейлейн Цецильхен.
На это я не отвечаю - я жду, пока мама выйдет из комнаты. Тогда я говорю не громко, но с громадной.убежденностью:
Фрейлейн Цецильхен дура!
И еще раз, еще громче - мама-то ведь успела отойти далеко! - я повторяю с удовольствием:
Цецильхен дура! Ужасная!
Конечно, мне так говорить о взрослых не следовало бы… Но фрейлейн Цецильхен, немка, живущая у нас и обучающая меня немецкому языку, в самом деле очень глупая. Вот уже полгода, как она приехала к нам из Кенигсберга; за это время я выучилась бойко сыпать по-немецки и даже читать, а Цецильхен все еще не знает самых простых русских слов: «хлеб», «вода», «к черту». В своей вязаной пелерине Цецильхен очень похожа на соседского пуделька, которого водят гулять в пальтишке с карманчиком и с помпончиками. Цецильхен только не лает, как он. У Цецильхен безмятежные голубые глаза, как у куклы, и кудрявая белокурая головка. Кудри делаются с вечера: смоченные волосы накручиваются перед сном на полоски газетной бумаги. Дело нехитрое - так раскудрявить можно кого угодно, хоть бабушку мою, хоть дворника Матвея, даже бахрому диванной подушки.
Разговаривать с Цецильхен скучно, она ничего интересного не знает! О чем ее ни спроси, она только беспомощно разводит пухлыми розовыми ручками: «Ах, боже в небе! Откуда же я должна знать такое?»
А я вот именно обожаю задавать вопросы! Папа мой говорит, что вопросы созревают в моей голове, как крыжовник на кусте. Обязательно ли все люди умирают или не обязательно? Почему зимой нет мух? Что такое громоотвод? Кто сильнее - лев или кит? Вафли делают в Африке, да? Так почему же их называют «вафли», а не «вафри»? Кто такая Брамапутра - хорошая она или плохая? Зачем людям «прибивают» оспу?
Только один человек умеет ответить на все мои вопросы или объяснить, почему тот или другой из них «дурацкий». Это папа. К сожалению, у папы для меня почти нет времени. Он врач. То он торопится к больному или в госпиталь, то он сейчас только вернулся оттуда - очень усталый…
Вот и сегодня, в воскресенье, рано утром папа приехал домой такой измученный - сделал трудную операцию, провел при больном бессонную ночь, - что мама нарезает ему завтрак на кусочки: у папы от усталости не слушаются руки.
Позавтракав, папа ложится поспать в столовой на диване, укрывшись старой енотовой шубой. Все в доме ходят на цыпочках и говорят шепотом, даже горластая Юзефа - моя старая няня, ставшая кухаркой после водворения у нас фрейлейн Цецильхен. Юзефа сидит на кухне, чистит кастрюлю и ворчит на той смеси русского языка с белорусским и польским, на какой говорит большинство населения нашего края:
Другий доктор за такую працу (работу) в золотых подштанниках ходил бы!
В кухне сидит полотер Рафал, очень осведомленная личность с огромными связями во всех слоях общества. Даже Юзефа считается с мнением Рафала! И он тоже подтверждает, что да, за такую работу - «Я же вижу! Господи Иисусе, и когда только он спит?» - другой доктор на золоте ел бы!
Свирепо закусив губу и словно желая стереть в порошок кастрюлю - зачем она не золотая, а только медная? - Юзефа яростно шипит:
Я скольки разов ему говорила: богатых лечить надо, богатых!
А он? - интересуется полотер.
Как глухой! - вздыхает Юзефа. - Никого не слушает. Ко всем бедакам, ко всем бедолагам ездит. А бедаки что платят? Вот что яны платят! - И пальцы Юзефы, выпачканные в самоварной мази, показывают здоровенный кукиш.
Какая жаль!.. - вежливо качает головой полотер Рафал. - Богатые и бедные - это же две большие разницы!
А то нет! - отзывается Юзефа.
Сегодня, в воскресенье, Рафал явился без щеток и без ведра с мастикой - только уговориться, когда ему прийти натирать полы. Юзефа принимает его в кухне, как гостя, и он чинно пьет чай, наливая его в блюдечко.
А може, - говорит Рафал осторожно, - може, не умеет ваш доктор богатых лечить?
Не умеет? Он? - Юзефа смертельно оскорблена. - А когда Дроздова, генеральша, разродиться не могла, кто помог? Все тутейшие доктора спугалися, - из Петербургу главного профессора по железной дороге привезли, так ен только головой покрутил. «Не берусь, сказал, не имею отваги!» А наш взял - раз-раз, и готово! Сделал репарацию (так Юзефа называет операцию) - родила генеральша, сама здорова, и ребеночек у ей живой!
Наступает пауза, - слышно только, как старательно полотер Рафал втягивает в себя чай.
А за гэтых Дроздовых, - говорит он вдруг, - вы, тетечко, не ударяйтеся, пожалейте свою сердцу. Я у их мало что не десять годов подлоги (полы) натираю. У их свою заработанную копейку из горла вырывать надо!..
Папа спит часа полтора. Он накрыт шубой с головой. Рядом с диваном, на стуле, - папины очки. Поникшие дужки их - как оглобельки саней, из которых выпряжен конь.
Терпеливо, как всегда, я подкарауливаю папино пробуждение. Вот он откидывает с головы шубу, мигает невидящими, очень близорукими глазами:
Ты тут, Пуговица?.. Стой, стой, очки раздавишь! Назрели вопросы? Ну, сыпь свой крыжовник!
Вот тут наступает мой час! Иногда это полчаса, иногда и того меньше, папу ждут больные. Но сколько бы их ни было - это самые чудесные минуты!
Папа отвечает на мои вопросы серьезно, подробно (из чего делают стекло? что такое скарлатина? и т. п.). На иные говорит просто: «Этого я не знаю» (он, оказывается, знает не все на свете!), на другие: «Ну, это глупости!» На вафли-вафри папа хохочет:
Значит, вазелин делают в Азии? От иных вопросов папа отмахивается:
Об этом мы с тобой поговорим, когда у тебя коса вырастет!
Вырастет она, коса моя! Через сто лет!.. Я украдкой трогаю растрепанный кудрявый мох, растущий во все стороны на моей голове, - Юзефа называет это «кудлы»… Неужели мне ждать, пока «кудлы» вырастут в косу?
Не обходится дело и без «домовладельческого вопроса», как называет его папа. У нас с ним это вроде игры.
Давно, когда я еще была совсем маленькая, я как-то спросила:
Папа! У доктора Петрашкевича свой дом, и у доктора Малиновского, и у доктора Стембо тоже… А у тебя? Почему у тебя нет дома?
Тогда, давно, папа сказал, как всегда - не то в шутку, не то всерьез, - что и у него тоже есть собственный дом, только такой маленький, что его пока еще не видно… Почему? Да потому, что он еще не вырос, вот так, как не ус...
